С отцом Евгением у Победоносцева разговор был и вовсе короткий. Обер-прокурор вызвал его к себе на доклад в свой великолепный служебный кабинет с огромным портретом Александра Третьего в полстены. На противоположной стене висел портрет Николая Второго во весь его малый рост, брюки в сапожки бутылками, пышные полковничьи эполеты, голубая лента через плечо. Художник, отлично выписав ордена и медали, несколько небрежно изобразил высочайшие черты. Что-то уж чересчур Николай получил схожесть с курносым Павлом Первым, вот только рыжеватая бородка скрадывала разительное сходство с сумасшедшим предком. Как бы подчеркнуто, размер портрета Николая был поменьше отцовского. Об этом уже докладывалось Николаю, но он только погладил усы и по обыкновению промолчал. Впрочем, у царя была отличная память, и он все запоминал, особенно обиды.
Отец Евгений, хорошо зная своего шефа, не начинал доклада. Обер-прокурор молчал. Наконец он произнес без улыбки:
— Гермоген-то ваш, наверно, брыкался?
— О своем отношении отец Гермоген изволили умолчать, — спокойно и без паузы ответил Евгений, точно знал, что его спросят именно об этом.
— Молчание разное бывает, — заметил обер-прокурор. — Вот римляне, — так те говорили: cum tacent clamant. Молча вопиют!
Зная за обер-прокурором слабость — чрезмерную любовь к античным мудростям, отец Евгений поспешно произнес обычным своим почтительным тоном:
— Умолчание отца Гермогена я истолковываю как некоторую неуверенность в отношении к делу известных лиц.
Под «известными лицами» отец Евгений, конечно, подразумевал царя и царицу, ее-то в первую очередь. Именно так и понял своего наперсника обер-прокурор.
— Известные лица проявят к вопросу то отношение, которое вызывается необходимостью, — уверенно сказал он и рукой отпустил отца Евгения. Тот вышел на цыпочках. Осторожно прикрывая за собой дверь, подумал: «А старик-то не преувеличивает ли своего влияния?»
* * *
Гермогена ввели в покои императрицы через какие-то ходы и переходы, которыми так богат Зимний дворец. Это был небольшой будуар рядом с высочайшей спальней. Вырубова проявила удивительную оперативность: иеромонах оказался во дворце через час после возвращения в Петербург, секретно от обер-прокурора, как о том прямо предупредила Вырубова. Да, он готов на все, чтобы получить митру епископа. Но это формально зависит от Победоносцева! Или, по крайней мере в этом случае, только от царицы?
Ах, сколь труден путь служителя церкви!..
Царице намерение церковного диктатора провалить намеченную ею кандидатуру было ясно. Да ей и вообще надоело, что диктатор кто-то, а не она сама! Нет, конечно, она усиленно проповедовала самодержавную власть царя — какой же диктатор при царе?! Однако в душе считала себя призванной быть всесильным советчиком, и ей претил другой советчик, да к тому же в прошлом учитель ее мужа. С Победоносцевым надо покончить, и вся эта история с провозглашением Павла Таганрогского святым сослужит ей службу. А для этого разговор с Гермогеном должен у нее состояться с глазу на глаз, иначе его запугает этот старик, похожий на летучую мышь…
Гермоген в рясе из дешевого черного рядна, подчеркнуто бедно одетый, с нагрудным крестом и с лицом византийского аскета — хоть сейчас рисуй с него икону, — с черными волосами, спадающими на низкий лоб, высокий, костлявый, внушающий молящимся трепет, в особенности женщинам, предстал перед царицей, смело и пристально глядя ей прямо в глаза. Он знал, что царица нервна и внушаема, он был достаточно умен для того, чтобы подать себя перед царицей сердцеведом и наставником. Он в воздухе совершил крестное знамение, благословляя Александру. Она вдруг вспыхнула и, схватив правую руку иеромонаха, поцеловала ее.
«Быть мне епископом! — задохся от радости Гермоген, — лишь бы маху не дать!»
Но он и в дальнейшем хорошо сыграл свою трудную роль монаха, которому чуждо все земное, в том числе и земная власть.
— Садитесь, отец, — ласково сказала царица и села не раньше, чем опустился в кресло Гермоген. Она говорила медленно и с затруднением, как и всегда, когда переходила на русский язык. — Расскажите мне, что вы видели в Таганроге? Действительно ли поклонение Павлу — фальшивое… ложное учение?
Гермоген выдержал паузу. Боязнь Победоносцева заставила его еще один раз взвесить все «за» и «против», и он решился. Лучше иметь такого искреннего друга, как царица, чем такого сомнительного покровителя, как обер-прокурор, ученый безбожник!
— Дщерь моя, — начал Гермоген, подчеркнуто избегая титуловать императрицу, — был я в Таганроге и узрел там любовь к тебе и к твоему венценосному супругу, любовь всенародную. Поклоняется православный народ святыне — мощам великого подвижника божьего Павла.
Он встал, точно охваченный сильным волнением.
— Враги престола хулят святые знамения, оказываемые усопшим угодником, — громким голосом, точно пророчествуя, продолжал Гермоген и, понимая, что идет ва-банк, воскликнул: — Но бог не допустит!
Он хотел прибавить несколько грозных слов в адрес Победоносцева, но в последнее мгновение сдержался: не следует сжигать корабли! Он замолчал, не зная, что сказать, театрально простерши правую руку к царице, точно заклиная ее в чем-то. Это произвело на нее столь сильное действие, что сам Гермоген смутился. Царица вскочила, побледнев. Она хотела что-то сказать, но рыдания сотрясли ее тело, и она опустилась в кресло. Из соседней комнаты выбежала Вырубова и, сделав Гермогену знак удалиться, принялась расшнуровывать корсаж царицы. Гермоген быстро вышел, испытывая в душе полное смятение. Выиграл ли он или проиграл партию? Не лучше ли было остаться мудрым и молчаливым как змий? А если царица пожалуется Победоносцеву? Сживет со света, проклятый!
* * *
Царь играл в своем кабинете на бильярде сам с собой. Видимо, играл он с увлечением: тщательно прицеливался, выбирал для удара шары с цифрами покрупнее. Однако на его лице и в этом случае сохранялось безразлично-равнодушное выражение.
Вот за этим бильярдом он принимал министров и, ударив по шару, откладывал кий на минуту, чтобы написать на краешке бумаги: «Быть по сему. Николай». Или: «Не надо. Николай». И снова приняться за игру. Вскоре тут же примет он мать лейтенанта Шмидта и, стоя спиной к ней, лицом к окошку, скажет лживое:
— Ваш сын не будет казнен.
А за час до того Шмидт был по его же царскому приказу расстрелян…
Рядом с бильярдным столом стоял письменный. На нем не было бумаг или книг: царь ничего не писал и ничего не читал. Лишь много позже он полюбил рассказы Аверченко и пытался читать их вслух царице, но от нее ускользали тонкости русского языка и писательского юмора.
Прицеливаясь, царь с беспокойством думал о нервном состоянии царицы. Она с болезненной страстью мечтала о наследнике. Ей почему-то казалось, что появление наследника как-то ослабит или даже совсем устранит опасность революции, укрепит престол и самодержавие царя. Этой мечте сопутствовала выросшая религиозность, уже доходившая порой до экзальтации. Вот теперь в ней созрела уверенность, что ей, да и царю, надо совершить богоугодное дело и что таким богоугодным делом явится провозглашение святости этого… Павла из Таганрога. Да, но вчера заезжал во дворец Константин Петрович и привез собственноручное письменное признание вдовы Павла.
Николай промазал верный шар и, с досадой бросив кий на бильярдный стол, полез в карман. В его руках теперь было короткое заявление, написанное вдовой. Письмо было адресовано царице:
«Всемилостивейшая государыня! Припадая к священным стопам Вашего императорского величества, умоляю простить недостойную подданную свою, обманом и различными корыстными ухищрениями добивавшуюся признания святым своего сожителя Павла Стажкова, умершего от французской болезни, коей заболел он в молодости по моей, негодной, вине…»
Николай поморщился. Этакое даже неудобно давать в руки Алекс! Гнусность какая… А не дать, она, пожалуй, обидится на Константина Петровича… и на меня. А может быть, все-таки объявить этого мерзавца святым? В конце концов, кто мне, самодержцу, может запретить? Да, но Константин Петрович говорит, что все это легко может проникнуть в печать и что в этой отвратительной либеральной газете «Русское слово» будто бы уже что-то такое промелькнуло… Власть царская дороже, чем семейный покой, — вот что сказал мне Константин Петрович. Не много ли он берет на себя, пользуясь тем, что знал и учил меня, когда я был мальчиком?
Дальнейшие размышления царя были прерваны появлением в кабинете Вырубовой. Она была взволнованна, тяжело дышала, лицо ее покрылось красными пятнами. Да, фрейлина предана Алекс, это верно, но все же почему она входит без доклада?..
— Государыне плохо, — задыхаясь сказала Вырубова. — Извольте идти к ней!
