Париж был скучным не только внешне. Жизнь в нем — и даже в грязном, закопченном дворце была бы более сносной, если бы протекала оживленнее и веселее, если бы королеве удалось привить здесь некоторые обычаи своей родины. При дворе герцога Аквитанского охотно принимали всякого, кто мог что-то хорошо спеть, увлекательно рассказать или занимательно показать, а потому в развлечениях не было недостатка. Более того, молодые мужчины и женщины двора, не желая ударить в грязь лицом, постоянно соперничали с профессиональными музыкантами и поэтами, оттачивая свое мастерство и доставляя удовольствие себе и другим. При дворе короля желанными гостями были только мрачные служители церкви и суровые воины. Лишь один раз в год, на Рождество, допускалось что-то похожее на забавы, но король Людовик даже не скрывал облегчения, когда затихали песни и хоралы, зеленые венки сняты с шестов, и лорд-распорядитель рождественских увеселений убирал свою мантию в сундук до следующего года.
Такой двор не мог привлечь жизнерадостных людей, и аквитанцы, приехавшие с герцогиней в Париж, один за другим, под любым предлогом вернулись в родные края. Альенора не упрекала их, хотя с их отъездом в мрачном дворце сделалось еще скучнее. Она радовалась тому, что, по крайней мере, осталась одна из ее особо приближенных фавориток — молодая женщина по имени Амария, одного с ней возраста, знатного происхождения, сообразительная и довольно расторопная. Ее отец был тяжело ранен в той же самой схватке, в которой погиб отец Ришара де Во. Сброшенный с коня, он ударился головой и так смял шлем, что кузнецу пришлось применить изрядную силу, чтобы снять его с головы. Эта операция повредила больше, чем падение. Отец Амарии продолжал жить, но уже никуда не годился как воин, был не в состоянии как следует управлять своими поместьями, часто страдал от приступов необузданной ярости. С каждым годом он становился все беднее и почти не занимался воспитанием детей. В конце концов, прослышав про его беды, герцог выделил ему небольшую пенсию и взял на себя заботу о семье. Одного сына он определил виноторговцем в Бордо, другого — адвокатом, двух взрослых дочерей выдал замуж, обеспечив их преданным, а самую младшую, Амарию, взял к себе в замок. Молодую девушку, нервы которой были до крайности расшатаны частыми вспышками гнева отца, сперва просто страшила вечная веселая суета двора, но однажды на нее обратила внимание Альенора и решила приблизить к себе. Одинокая девочка всем сердцем откликнулась на первую в ее жизни доброту и отплатила глубокой привязанностью, превратившись со временем не только в искусную фрейлину, но и в друга. На Амарию можно было положиться целиком и полностью, она помогала скрашивать скучные дни и недели, последовавшие за Рождеством 1137 года, когда двор вновь вернулся к своим обычным повседневным занятиям. Для Альеноры и ее дам они включали: утренний туалет, регулярные трапезы и посещения церкви, бесконечное вышивание, чтение одних и тех же книг, обмен сплетнями и слухами, игру на арфе или лютне, приготовления ко сну.
Альенора терпела, убеждая себя, что Людовик лишь совсем недавно стал королем и очень занят. Ему нужно много сделать, постоянно видеться и советоваться со множеством людей. Кроме того, он еще во власти полученного воспитания в монастыре, в стенах которого вырос. Скоро, утешала она себя, все должно измениться. Одно не вызывало сомнения: весна обязательно придет.
На этот раз весна наступила в Париже в один из апрельских дней. Дул теплый ветер, по голубому небу плыли ослепительно белые пушистые облака. Альенора и Амария, вставшие с постели раньше других дам, перед церковной службой прогуливались в дворцовом парке. Мрачные смоковницы и кладбищенские кипарисы едва ли заметили смену времен года, но за рекой, которая этим утром не казалась уже чересчур серой, рощи и фруктовые сады тянули навстречу солнцу готовые лопнуть почки и будто плыли в розовато-лиловой дымке, кое-где показывая яркую зелень первых листочков.
— О, послушайте, кукушка! — внезапно проговорила Амария. И вновь раздался веселый и вместе с тем тоскующий призыв самой весны.
И Амария мысленно перенеслась в то время, когда она впервые узнала, что такое счастье. Невольно у нее вырвалось:
— О, сударыня, вы помните, как мы в такие погожие утра выезжали верхом…
— Очень хорошо, — ответила Альенора коротко.
Да, она отлично помнила веселую кавалькаду, выезжавшую встречать восход солнца, помнила усыпанную алмазной росой траву, смех, шутки, песни… и Ришара, который так ловко подражал крику кукушки, что предпочитающая одиночество пугливая птица ему отвечала. А Амария, ничего не знавшая о несчастной любви и постигшей Ришара судьбе, тотчас же подумала: «Ага, моя госпожа тоскует по родным местам».
— Пошли, — проговорила Альенора отрывисто, — а то опоздаем к мессе.
Они, как обычно, завтракали с другими дамами, и Амария заметила:
— По крайней мере, мы можем теперь заниматься рукоделием в парке.
— Без меня! — воскликнула Урсула, пожилая старшая фрейлина. — Хорошо известно, что весенние дни обманчивы. Они похожи на непостоянного и капризного любовника: то повеет теплом, то обдаст холодом. Сидите сами в парке, если желаете заработать ревматизм, а я останусь здесь, возле камина.
Одна или две дамы согласились с Урсулой. Но Амария и Сибилла умоляюще взглянули ясными сияющими глазами на королеву.
— У меня есть идея получше, — сказала Альенора, подумав, что обе девушки напоминают щенят, просящих выпустить их на волю. — Подождите меня и оставьте пока рукоделие.
Быстрым шагом она направилась в апартаменты короля. Обычно он не виделся с королевой до обеда. Людовик VII все еще придерживался монастырского распорядка дня. Вставал с рассветом, посещал первую мессу, скромно завтракал и уже работал, когда королева еще и не просыпалась. Несмотря на сравнительно ранний час, в коридорах и рабочих комнатах на королевской стороне дворца все гудело, как в пчелином улье; посыльные сновали взад и вперед, повсюду сидели, протирая сонные глаза, люди, ожидавшие аудиенции, писари, уже проработавшие не менее трех часов, продолжали усердно водить перьями по бумаге, подавляя зевоту. Все они с любопытством взглянули на Альенору, направлявшуюся в просто обставленную комнату, выходившую окнами на север. Эта комната-кабинет располагалась сразу за арочным залом, где Людовик VII устраивал официальные приемы.
— Его величество у себя? — спросила она.
— Да, у себя, сударыня, но он занят, — ответил почтительно и слегка смущенно стоявший у дверей караульный.
— Тем не менее мне нужно с ним поговорить.
Караульный распахнул дверь и объявил королеву.
Непривычная неуверенность и робость охватили Альенору, когда она вступила в комнату, где сам воздух казался сумрачным и насыщенным суровой сосредоточенностью. Прежде она лишь один раз бывала в этом помещении — вскоре после приезда в Париж. Вечером Людовик не без гордости показывал ей дворец.
— Здесь, в этой комнате, я буду работать и заниматься делами, — пояснил он. — Мой отец — упокой, Господи, его душу! — долго болел и все государственные дела вершил в спальне, и врач или лекарь с пластырем могли остановить даже посланника императора. В результате во всем стала проявляться расхлябанность, нарушаться строгий порядок. У меня все будет по-другому. В эту комнату смогут входить только те, у кого есть неотложные дела.
При этих словах Людовик взглядом предостерег Альенору, и она до сих пор не нарушала введенного им правила.
В Аквитании все было иначе. Еще до болезни ее отец — на склоне лет вспомнивший о собственных прегрешениях и планировавший покаянное паломничество в Кампостелью — довольно легко относился к своим обязанностям верховного владыки. Ему ничего не стоило решить какой-нибудь важный вопрос за те секунды, которые требуются, чтобы сесть на коня. В таких случаях он, стоя одной ногой на земле, а другую вставив в стремя, произносил: «Я принял решение…» И с раннего детства Альенора привыкла приходить к нему, когда ей хотелось. Даже во время официальных приемов он никогда не прогонял ее, если она вдруг входила в зал, а сажал к себе на колени и говорил:
— А теперь, ангел мой, сиди тихо, слушай и наблюдай. Это та же игра…
В комнате, куда вошла Альенора, было три стола: два поменьше — возле двери, за которыми сидели наиболее доверенные писари, — и один большой на дальнем конце помещения, где расположились Людовик VII и Одо. Возле стола у стены — открытый шкаф со множеством свернутых в рулоны карт. На полках под окном пергаментная бумага, запасы чернил, тонкого просеянного песка, сургуча и свечей. В комнате, расположенной в толстой крепостной стене, было всегда холодно, а потому в камине постоянно горел огонь. Рядом с камином на табурете сидел совсем юный паж, в обязанности которого входило при необходимости подкладывать — как можно тише — в огонь поленья.
