Другое замечательное явление здешних вод – множество водяных змей. Однажды, окачивая борт снаружи, матрос нечаянно зачерпнул змею и выбросил ее на палубу; спинка ее была иззелена-черная, а брюшко голубовато-серебристого цвета. Я сохранил этот экземпляр в спирте.
Такая же змея ужалила нашего парусника,[4] когда он купался около взморья, где китайские и малайские ребятишки плещутся с утра до вечера. Купаясь, он вдруг почувствовал, что его что-то кольнуло в ногу; он тотчас вышел на берег и начал рассматривать то место, в котором чувствовалась боль.
Какой-то индиец, проходя мимо, заметил это и, сделав ему знак, привел в свой дом. Там он велел ему лечь, а сам, взяв кокосовую скорлупу, накалил ее докрасна и около четверти часа выжигал укушенное место; потом он натолок серы, смешал ее с золою и затер ранку. Через двадцать минут парусник наш пошел на шлюпку и приехал на транспорт как ни в чем не бывало.
Английские обитатели Сингапура – почти исключительно купцы или служащие в колониальной админиcтрации, а потому они целый день проводят в конторах и возвращаются в недра своих семейств незадолго до заката солнца.
Перед обедом, то есть от 6 до 7.30, можно видеть все сингапурское общество катающимся по эспланаде, которая представляет собою что-то среднее между длинной площадью и широкой улицей. Дамы разряжены, затянуты и сидят в своих паланкинах, как куклы, а мужчины, судя по их длинным неподвижным физиономиям, вероятно, еще заняты расчетом барышей или убытков протекшего дня.
После катания все разъезжаются по домам обедать, Здесь, как и в Англии, обед есть дело важное, церемонное, куда дамы наряжаются, как на бал, а мужчины переменяют платье.
В Сингапуре, как и во всех английских и американских колониях, аристократические подразделения основаны на цвете кожи: люди чистой европейской крови смотрят свысока на креолов, креолы – на метисов, а те – на туземцев».
7
Шторм переворачивает душу, штиль вытягивает жилы. Шторм и штиль – два лика Януса, ведающего, как известно, путями сообщений. В Тихом океане, в южных широтах, Янус сонно глядел на «Або».
Был штиль, тот бесконечный и муторный штиль, который клянут на чем свет стоит. А свет стоит – и это тоже известно – на трех китах. Киты дремали.
Гигантская зыбь, безветрие. Океан – как выпуклое стекло, по стеклу течет расплавленное солнце. При любой температуре штилевать не радость. А уж коли зной под сорок, отвесный, сплошной, без продыха зной, а вода за бортом – под тридцать, то и вовсе пытка, И не сон, и не бодрствование, и не дело, и не безделие, а какое-то мутное существование: пересохшая глотка, дряблые мышцы, чугунная голова, зудящая красная сыпь по всему телу. И ей-же-ей, Алексей Иваныч истину молвил: «Коли в аду есть наказание особенного рода для осужденных на вечную муку моряков, то вряд ли найдется что-нибудь тягостнее скуки и утомления, от которых мы страдали во время плавания в Тихом океане до широты 25 градусов северной и долготы 143 градуса восточной от Гринвича».
Но вот мало-помалу потянул ветер.
«Або» полз вверх, к норду, а ртутный столбик термометра, тускло поблескивая, сползал вниз. Команда ободрилась, задышала вольнее. Скоро камчатский роздых Ну а потом? Потом, конечно, безмерная дорога. Дорога, уходящая к мысу Горн, в Атлантический. Но на той дороге благодатные Сандвичевы острова, богатые припасами гавани Южной Америки. Да и вообще «потом» – это «потом», и нечего загадывать.
В середине сентября транспорт достиг Петропавловска. От Кронштадта (если сушей) было тысяч тринадцать верст. Но Камчатка – это отечество, это берега родины. Иные, не похожие на балтийские, плоские – нет, в сопках и вулканах, мглистые, важно-суровые, – но берега отечества.
И первым приветом – вода. Ключевая! Чистейшая! Свежая! Господи, живая вода после вонючей жижи в судовых бочках Петропавловск напоил водою, угостил зеленью, рыбой, молоком – всем, чем богат, тем и был рад.
Камчатские недели, как Масленица, как Пасха, как Святки, – праздник. Понятно, моряки работали корабельные работы, и опять возились с парусами, рангоутом, бегучим такелажем, и опоражнивали трюмы, и везли в порт поклажу, грузы, припасы. И однако – праздник. Потому что кронштадтцев принимали в каждом доме и в каждом доме потчевали домашним. Потому что улыбались им дружески, родственно. Потому что слышалась родная речь. Потому что вновь окружало то, что почти не примечаешь дома и что нежит после долгой, тяжелой разлуки.
Капитан Юнкер распустил павлиний хвост. Не блистал в морях, блистал на балах, по-камчатски сказать – вечерах.
Андрей Логгиныч вольготно расположился у старинного приятеля и сослуживца, теперешнего начальника Камчатки Страннолюбского. Андрей Логгиныч сладко ел, горько пил и волочился за местной красавицей, некоей Е. Ф. Кокетка водила за нос господина Юнкера, а господин Юнкер, в свою очередь, водил за нос господина Страннолюбского.
Бедняга каждый день наведывался на «Або»: когда ж извлекут из трюма его собственность – рояль, вино, сундуки с гардеробом? Черт побери, нет и нет. А ведь любезный друг Андрей Логгиныч деньги вперед получил и уверяет, что все исполнил, все купил.
Страннолюбский мог ждать до второго пришествия. Денежки плакали: любезный друг давным-давно просадил их. Давным-давно, еще во Питере. А накануне отплытия, улыбаясь, спрашивал Бутакова: «Ничего не забыто?» И Бутаков, ни о чем не догадываясь, отвечал: нет, не забыто. А господин Юнкер про себя ухмылялся. Нынче, в Петропавловске, он притворно хмурился. Что за притча?! Куда девались рояль и прочее?
Другой бы со стыда сгорел, а капитан Юнкер извернулся подлой уверткой. Бога не боясь, побожился. Так, мол, и так. Бутаков и К* нарочно, из-за неприязни к нему, командиру, «забыли» вещи в Кронштадте. Поверил Страннолюбский, нет ли, но внезапно охладел к офицерам.
Бутаков с товарищами прослышал о бомбе господина Юнкера. Честь была задета. Однако прямых обвинений не последовало, и офицеры терялись, как поступить. Не побежать же крест целовать, убеждая Страннолюбского в своей невиновности.
Сердце кипело давно, теперь – клокотало. Малейшего повода оказалось бы достаточно для прямого резкого столкновения. И повод явился.
Повадливый на хитрости господин Юнкер все чаще подумывал, какой методой утаить растрату казенных сумм. Посреди петропавловских увеселений капитан изыскал способ простейший. А ну-ка, велю-ка внести в шнуровые книги несуществующие расходы. Шнуровые книги – документ официальный, господину Юнкеру требовались чужие руки, дабы умыть свои.
Андрей Логгиныч, не моргнув глазом, призывает корабельного доктора Исаева, приказывает «списать» энную сумму – надо заметить, значительную – на лекарства и прочие медицинские нужды. Доктор отказывается. Андрей Логгиныч этого не любит. Не хочет «списывать» клистирная трубка? Отлично! «Спишем» клистирную трубку! И тотчас отдает письменное распоряжение: доктора Исаева из команды исключить.
Однако стоп! Всему есть предел. Господа офицеры встали стеною: не дадим доктора в обиду. А ежели доктора высадят в Петропавловске, то и они все высадятся в Петропавловске. Понятно?! Господин Юнкер опешил, попятился, не осмелился перечить.
Отныне все определилось бесповоротно: с одной стороны – капитан, с другой – команда, от старшего офицера Бутакова до последнего матроса.
Но «Морской устав» непреложен. А значит, сколь ни кляни капитана, сколь ни презирай, но подчиняйся во всем: два пальца к фуражке и короткое: «Есть». Во всем подчиняйся, и в сроках отплытия тоже.
Отплытие… Вот как раз тут-то охотно подчинились бы лейтенанты Бутаков и Бессарабский, мичманы Шкот, Голицын, Фредерикс.[5] Зима катила в глаза, надо было убираться из Авачинской губы до ледостава. А Юнкер мешкал. Юнкер знал, каково достанется экипажу на длинном переходе из Петропавловска… Он даже наедине с собою страшился думать о том пункте, где «Або» положит якорь. Собственно, не о пункте как таковом, но о длительности перехода без стоянок и почти вез провизии.
8
На Камчатку шли – мучил зной и штиль. От Камчатки шли – мучили стужа и штормы. Шли на Камчатку в надежде на отдых. Не обманулись. Шли от Камчатки в надежде достать свежие припасы на Сандвичевых островах. Обманулись.
Не то чтобы обманулись, а господин Юнкер надул. Можно сказать, на кривой объехал желанные острова. Так расположил курсы, чтоб миновать архипелаг. (Да и зачем было Андрею Логгинычу вести туда корабль, коли без денег ничем не раздсбудешься, а в казенном сундуке лишь тараканы водились!)
После Никобар в Индийском океане моряков косили тропическая малярия и брюшная горячка.[6] Матросы сгорали, облитые смертным потом, в жестоком жару; больных приканчивали кишечные кровотечения. После Камчатки – в Великом, или Тихом, – на стонущий в штормах корабль рухнула страшная болезнь, бич мореходов и узников, защитников осажденных крепостей и бирюков северных становищ: скорбут, цинга.
