Он жил, боясь своего собственного рассудка, отображавшего калейдоскоп отрывочных образов. Среди них чаще всего появлялись встревоженный молодой человек, живущий в Нью-Йорке конца девятнадцатого столетия, другой мужчина из времен Древнего Рима, втянутый в яростную смертельную борьбу, и женщина, отдавшая все ради своей пугающей страсти.
Она сияла в лунном свете, сверкая прозрачными каплями воды, плакала навзрыд, раскрывала свои объятия и предлагала ему то же самое спасение, которое он предлагал ей. Самой жестокой шуткой была та неистовая физическая реакция, с какой его организм откликался на эти видения. Неудержимое вожделение превращало все его тело в одно мучительное невыносимое желание ощутить аромат этой женщины, прикоснуться к ее коже, увидеть ее глаза, впитывающие его образ, почувствовать, как она принимает его в себя, посмотреть на ее лицо, расплывающееся в наслаждении, безумном, бесстыдно выставляющем напоказ все, сознавая, что и он сам ничего от нее не скрывает. Они ничего не таили друг от друга. Это было бы недостойно того преступления, которое совершили эти люди.
Нет, это были не воспоминания, порожденные посттравматическим стрессом, не психотические эпизоды. Эти образы сотрясали Джоша до самого основания. Они вмешивались в его жизнь, мучили его, отнимали силы, не позволяли вернуться в тот мир, который он знал до взрыва, до больницы, до того, как от него окончательно ушла жена.
Один врач выдвинул предположение, что галлюцинации обусловлены каким-то невралгическим расстройством. Джош обратился к крупнейшему специалисту-неврологу в надежде на то, что тот — каким бы странным ни казалось это желание пациента — обнаружит какую-то остаточную травму головного мозга, следствие того ранения, которое и объясняло бы кошмары, терзающие его наяву. Самые совершенные тесты ничего не обнаружили, и расстройству Джоша не было предела.
Выбора у него больше не было. Джошу оставалось только исследовать невозможное и иррациональное. Поиски истощили его, но он не мог не довести их до конца. Ему требовалось понять, что с ним происходит, даже если это означало бы признание чего-то такого, во что он никогда не Берил и не мог поверить. Или он сошел с ума, или у него развилась способность снова попадать в те жизни, которые он прожил раньше. Единственный способ узнать истину заключался в том, чтобы выяснить, происходят ли перевоплощения на самом деле, возможно ли это.
Вот что в конце концов привело Джоша в фонд «Феникс», к доктору Берил Талмэдж и Малахаю Самюэльсу. На протяжении двадцати пяти лет они зафиксировали свыше трех тысяч случаев регрессии в прошлую жизнь, происшедших у детей в возрасте до двенадцати лет.
Джош сделал еще одну фотографию южного угла гробницы. Прикосновение к гладкой металлической коробке действовало на него благотворно, а звук затвора успокаивал. Недавно он полностью отказался от цифровой аппаратуры и снова вернулся к старой отцовской «Лейке». Фотоаппарат помогал сохранить связь с действительными воспоминаниями, с рассудком, с логикой.
Принцип его работы был предельно прост. Световые лучи проходили через объектив и передавали изображение на светочувствительный слой. Процесс проявки пленки представлял собой элементарную химию. Известные вещества вступали в реакцию с бумагой, обработанной другими известными веществами. Точная копия чего-то действительно существующего превращалась в новый реальный предмет, в фотографию. Это выглядело тайной, если не знать основ науки.
Джош стремился к знаниям. Он хотел знать все о тех людях, с которыми у него после взрыва установился так называемый канал. Он от всей души ненавидел это слово и его связь с медиумами, экстрасенсами и прочими шаманами наших дней. Его черно-белое восприятие мира, насущная потребность запечатлеть на фотопленку жестокую реальность нашего времени, наполненного террором и насилием, никак не вязались с теми потусторонними существами, которые передавали по этому проклятому каналу что бы то ни было.
— С вами все в порядке? — снова спросил Джоша обеспокоенный профессор Рудольфо. — Вы выглядите каким-то затравленным.
Джош знал это. Ему самому не раз приходилось такое видеть. Если он смотрел на себя в зеркало, то иной раз мельком замечал призраков, затаившихся в тени.
— Я просто поражен увиденным. Прошлое кажется здесь невероятно близким.
Эти слова дались ему без труда, потому что они были правдой. Однако он не упомянул обо всем том, что по-настоящему изумляло его здесь. Джош Райдер никогда не стоял в этом склепе, спрятанном на глубине шестнадцати футов. Так откуда же он знал, что у него за спиной, в темном углу гробницы, который профессор ему еще не показывал, куда он еще не направлял свет своего фонаря, находятся кувшины, лампы и погребальное ложе, расписанное настоящим золотом?
Фотограф попытался всмотреться в темноту.
— А вы такой же, как и все американцы, — усмехнулся профессор.
— Что вы хотите сказать?
— Нахальный, нет… нетерпеливый. — Профессор снова улыбнулся. — Так что же вы ищете?
— Сзади есть еще что-то, ведь так?
— Есть.
— Погребальное ложе? — спросил Джош, проверяя свою память или догадку насчет содержимого этой гробницы.
Рудольфо осветил дальний угол погребальной камеры, и Райдер увидел перед собой деревянное ложе, украшенное резными павлинами, золотыми листьями и инкрустацией, сделанной из кусочков малахита и ляпис-лазури.
Что-то тут было не так. Джош ожидал увидеть на ложе тело женщины, одетой в белое платье. Ему отчаянно хотелось ее увидеть, и в то же время он этого страшно боялся.
— Где она?
Джош смутился, услышав в собственном голосе жалобное отчаяние, и тотчас же испытал облегчение, поскольку профессор предвидел этот вопрос и сразу же на него ответил:
— Вон там. В таком свете ее трудно рассмотреть, да?
Он мучительно медленно провел фонарем по склепу. Луч света наконец упал на альков, находящийся в дальнем углу западной стены.
Женщина сидела на полу, уронив голову на грудь.
Медленно, словно он участвовал в похоронной процессии и должен был пройти сто шагов, а не преодолеть пространство в семь футов, Джош приблизился к ней, опустился на колени и посмотрел на то, что от нее осталось. Его стиснула такая невыносимая скорбь, что стало трудно дышать. Если речь действительно шла о воспоминании из прошлой жизни, то как оно могло наполнить его такой грустью, какую он еще не испытывал ни разу в жизни? Он не мог в это поверить, не мог понять.
Здесь, на окраине Рима, в шесть сорок пять утра, в только что раскопанной гробнице, датированной четвертым столетием нашей эры, получил подтверждение конец той истории. Теперь Джош мечтал только о том, чтобы узнать ее с самого начала.
— Я назвал ее Беллой, то есть прекрасной, потому что эта находка имеет для нас огромное значение. — Профессор Рудольфо осветил фонарем древние останки.
От него не укрылась реакция Джоша.
— С тех самых пор как мы с Габби ее обнаружили, я каждый день рано утром провожу какое-то время с ней наедине, можно сказать, общаюсь с истлевшим прахом. — Археолог фыркнул.
Джош набрал полную грудь сырого, затхлого воздуха, задержал его в легких, а затем сосредоточился на выдохе. Неужели это была та самая женщина, воспоминания о которой приходили к нему в виде разрозненных обрывков, призрак из прошлого, в которое он не верил, но при этом не мог с ним расстаться?
У него разболелась голова. Информация из прошлого и настоящего накатывалась волнами боли. Райдер понял, что ему необходимо сосредоточиться на чем-то одном. Или на том, что было тогда, или на том, что есть теперь. Мигрень сейчас совсем не нужна.
Джош закрыл глаза.
«Держись за настоящее, держись за того, кем, как тебе известно, ты являешься.
Джош. Райдер. Джош. Райдер. Джош Райдер».
Так учила его поступать доктор Талмэдж в тех случаях, когда ему понадобится остановить какое-то воспоминание, захлестнувшее сознание. Боль постепенно начала утихать.
— Она донимает вас своими тайнами, да?
«Да» Джоша прозвучало едва слышно.
Профессор Рудольфо пристально посмотрел на него, пытаясь оценить умственное состояние. По глазам археолога Джош понял, что тот решил, будто у его собеседника не все дома.
Но ученый все же продолжил свою лекцию:
— Мы считаем, что Белла была жрицей богини Весты. В Древнем Риме весталок считали святыми. Они находились на особом положении, их оберегали. В древности задача женщины заключалась в том, чтобы поддерживать огонь в домашнем очаге и содержать дом в чистоте. Впрочем, то же самое верно и сейчас, как ни стараются женщины убедить нас, мужчин, в обратном. — Профессор рассмеялся. — В Древнем Риме огонь, нечто сугубо практическое, необходимое для каждодневного существования, со временем приобрел сакральное значение.
