Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе. И на пятом месяце он увидел его.
Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее – память сердца и память души.
И взглянул тогда Исидор на свою красавицу жену и произнес одно лишь слово:
– Минаго…
– Нету Минаго! – ответила жена.
– Ты?
– Здесь я, с тобой!
Задумался Исидор, крепко задумался – видать, глубоко в тайнике памяти скрывалась некая гложущая его мысль, потом вдруг взорвался, заметался:
– Минаго!.. Поделом мне, дураку… Жена… Минаго… у, подлец!..
– Горе мне, несчастной… Боже всесильный, помоги моему Исидору! – Бабушка бросилась на колени и зарыдала.
И, глядя на слезы, градом катившиеся по бледным щекам жены, заплакал Исидор Джакели. Сперва тихо, без слов, потом громко и наконец навзрыд, глотая слезы, задыхаясь. И вдруг почувствовал он, как горькая соленая слеза капнула на теснившую его грудь тяжелую глыбу, как раскололась глыба, еще и еще, и как растаял, растворился в слезах камень. Вздохнул всей грудью Исидор, дал волю душившему его чувству и завыл, зарычал на весь дом:
– Минаго! Ушел, гадина? Где ты, трус? Где ты, подлец?
– Нет их, Исидор! Сгинули меньшевики! Сбежал в Турцию Минаго! Уймись, хватит с тебя! И с меня хватит! Пожалей женщину, горе ты мое!..
Успокоился дед мой Исидор Джакели. В конце 1925-го родился у него сын Гавриил – Габо, мой отец. Израсходовав на радостях весь запас пороха и пуль, дед пошел к колодцу и швырнул туда свой маузер.
– Все! Больше ты мне не понадобишься! Исидор Джакели ошибся.
В начале 1943 года ушел на войну мой отец – восемнадцатилетний Габо Джакели.
«Красноармейский привет, отец!
Пишет твой сын Габо.
Те четыре килограмма чеснока очень мне пригодились. Они уже кончаются, и я просто не знаю, что делать дальше. Какого черта таскал я чемодан проклятых груш, лучше бы взял чеснок! Ребята сперва ругались – дышать, дескать, нельзя, воняет чесноком. А теперь чуть не в ногах у меня валяются – дай да дай! В наших условиях головка чеснока – все равно, что один танк. Ну, не танк, так пулемет. А почему я пишу об условиях, – потому очень даже тяжелые условия. Представь себе большой окоп – в человеческий рост. А вода в нем до самого горла. Ну, не до горла, так до поясницы. Одно утешение – лягушек нет. А перед нами немцы. Ты не поверишь – вижу их собственными глазами. Ночью, когда кругом тишина, слышны их голоса. В нашей роте восемь грузин, шесть армян и двадцать один русский. Не знаю, чего мы ждем или чего немцы ждут. Вот уже неделя, как мы стоим так и смотрим друг на друга. Сушиться вылезаем ночью, днем никак нельзя – высунешь голову, и поминай как звали. Это письмо тоже ночью писал, извини, если что не так. Вчера вздремнул в окопе, стоя. Приснился страшный сон. Пришла красивая молодая женщина, вся в белом. Принесла охапку дров, развела костер. Усадила меня рядом, согрела, высушила. Потом сняла теплые шерстяные носки, отдала мне. Сама босиком пошла по снегу. Я погнался за ней.
– Кто вы? – спросил.
– Не все ли равно? Ты меня не знаешь, – ответила она.
– Нет, скажите, может, встретимся еще, – попросил я.
– Не дай бог! – сказала она и нежно погладила меня по голове.
– Я очень вам благодарен. Если б не вы, замерз бы.
– Да спасет тебя бог от пули, а холод – не беда, – сказала она. – Ну, прощай!
– Я не уйду, пока не узнаю, кто вы.
– Иди к костру. И позови товарищей, пусть греются. Иди, завтра я вернусь.
– Завтра… Завтра может и не будет меня. Вон там, перед нами – немцы.
– Завтра они уйдут. Ночью. А ты что, боишься смерти?
– Боюсь.
– Это ничего. Человек тот, кто борется, преодолевая страх. Не ведают страха животные.
– Раньше я очень боялся. Теперь привык.
– Страх – не позор. Поддаться страху – вот что плохо. Твой отец боялся и все же полез на купол. Боялся и все же одолел Минаго. И я боюсь! О, как я боюсь за тебя, сын мой! Ведь я ушла, ни разу не поцеловав тебя…
Я упал на колени, заплакал, стал целовать ей руки. Отец, или я с ума сошел, или действительно видел свою мать! Она была совсем, совсем такой, какой ты ее описывал…
Разбудил меня Гургенидзе, чего, говорит, скулишь. Я рассказал про свой сон. Это, говорит, хороший сон, к долгой, говорит, жизни.
Ну, пора кончать, отец. Как там у вас дела? Как поживают соседи? А что наш учитель алгебры? Сволочь этакая, если б не война и меня не призвали бы в армию, он так и не выставил бы мне отметку… Мой аттестат получил? Спрячь, пожалуйста, пригодится. Решил после войны поступить на стоматологический. Это будет, пожалуй, самой нужной профессией. Только в нашей роте пять человек без зубов.
Я жив, здоров.
Привет нашим девочкам и поздравь их с праздником.
До свидания. Целую, твой сын Габо.
9 марта 1943 года».
Безлунная ночь, но небо все усыпано звездами. Красота какая! Диву даешься – почему под таким красивым небом должно совершаться столько зла и грязи. Вспоминаются слова отца:
– Красивая была баба Кесария, да что толку: воняла от грязи, белье неделями не меняла…
На мой вопрос – откуда ему знать про Кесариино белье, отец отвечал:
– Слышал от отца…
Кто-то пробирается по окопу. Противно чавкают полные воды сапоги.
– Эй, кто там бродит? – спрашиваю.
– Это я, старшина Петров. Джакели, Батюк, Виноградов – к старшему лейтенанту!
– Виноградов и Батюк в другом конце окопа. Старшина уходит. Спустя несколько минут мы в землянке старшего лейтенанта Шмидова. Он чуть старше меня. Вежливый, красивый. Петров докладывает:
– Товарищ старший лейтенант! По вашему приказанию…
– Садитесь, ребята!
Старший лейтенант берет с тарелки крохотный окурок и, наклонившись к свечке, пытается прикурить. Смешно вытянув губы, он долго пыхтит и чмокает губами. Наконец свечка гаснет.
– А, черт!.. Петров, зажги, пожалуйста!
Петров зажигает свечку. Воды в землянке чуть меньше, чем у нас в окопе, – настолько, насколько положено ей быть меньше в землянке командира роты.
– В общем так: вызывать добровольцев – ни времени, ни охоты. Сейчас час ночи. Светает в пять. До немцев – метров шестьсот. Час туда, час обратно, полчаса на операцию в окопе. Окоп вам знакомый – сами, небось, копали месяц тому назад. Вопросы есть? Нету. Старшим назначаю Джакели. Конкретного задания не будет. Сделаете, что сможете. Документы и мандаты сдать старшине… У меня все. Выполняйте приказ!
Из окопа первым вылез Батюк. С минуту он лежал без движения, потом пополз вперед. За Батюком последовал Виноградов. Потом пошел я. Ползли с интервалом в пять метров. Пройдя метров двести, я подал сигнал. Ребята замерли, потом подползли ко мне.
– Я обойду немецкий окоп слева. Подойду как можно ближе, – если не заметят, конечно. Там за окопом лес. Не может быть, чтобы немцы не вылезли туда сушиться. Там мы и устроим засаду – Батюк пойдет со мной. Ты, Виноградов, оставайся метрах в тридцати, приготовь ручной пулемет и жди. Не стрелять, пока немцы не откроют огонь. Понятно?
– Понятно, – ответил Виноградов.
– Тогда пошли.
…Мы с Батюком поползли влево. У немецкого окопа очутились неожиданно – у меня даже дыхание сперло. Батюк снял с пояса ручную гранату. Я осторожно взял его за плечо, потянул к себе. Он молча придвинулся. Полтора часа уже прошло… Еще столько же, и настанет утро… Плохи наши дела! Ах, как бы превратиться в крота: зарылся в землю здесь, у окопа, и вылез аж у самой опушки. Вот было бы здорово!.. Я взглянул на Батюка. Он всем телом прижимался к земле и, ей-богу, тоже мечтал превратиться в крота.
Мы подползли к лесу, когда до рассвета оставалось не больше часа. Теперь все кончено: оставшегося времени нам не хватит даже для возвращения обратно. А минуты бегут, бегут, и часы тикают так громко, словно хотят оповестить весь мир – вот, мол, здесь он, мой хозяин.
– Сколько времени нам еще осталось, Джакели? – шепчет Батюк.
– Много, Коля, не бойся! – отвечаю я.
– А все же?
– Два часа.
– Ого! – удивляется Батюк.
Мы залегли за кустарником. Молчим. – А знаешь, – шепчет Батюк, – теперь мы кругом среди немцев: спереди немцы и сзади немцы… Дошли бы уже до самого Берлина. По дороге, знаешь, сколько бы достали языков…
…А из окопа никто не поднимается. Неужели, черт возьми, у них сухо? Когда мы отходили, там воды было по колено. Куда она подевалась?.. Время-то бежит, бежит… А?! Что это?! Поднимается! Вот он, наконец-то, немец! Поднялся. Ползет к лесу… Сейчас он подползет к кустам, скинет брюки, выжмет, повесит на кусте… Я подкрадусь к нему…
Надо брать живым…
– Батюк, видишь? Ползет!..– шепчу я и чувствую, как на лбу выступает холодная испарина.
– Кто ползет?
– Немец!
– Где?
– Да вон же! Смотри!
Батюк пристально вглядывается в поле. Потом удивленно смотрит на меня.
– Ты что, Джакели?
– Батюк, ты никого не видишь?
– Вижу, светает, Джакели, вот что я вижу! – Он аккуратно разложил перед собой ручные гранаты. – Прощайся с жизнью, брат. Не выбраться нам отсюда, как не видать собственных ушей… Эх, ты, Иван Сусанин! Куда ты меня завел?!
