Что за время? Время тоски… Время тяжких испытаний…
Что за время? Время смут и унижений… Время безвластья и раздоров… Будьте прокляты, ханы!
Что за время? Народ, как стадо, бежит от врага, и пылью окутана степь, словно январской метелью.
Что за время? Время безвластья и страха…
Родина, родные остались позади. Лишь слезы, лишь слезы застилают глаза…
Вернется ли счастье народу, вернется ли прошлое единство? Скажите нам, батыры…
— Если суждено погибнуть всему нашему роду, о аллах всемогущий, срази меня сегодня, до заката этого жестокого солнца, — невольно вырвалось из уст Маная, когда он от встречного гонца услышал весть о том, что полчища джунгар прошли через Каратау и, уничтожив все аулы, которые ютились там, вошли в Туркестан и Ташкент. — Будь ты проклят, аллах! — застонал Манай. Он крепко сжал камчу и оглянулся назад, еще не поняв сам, сказал ли он эти слова вслух или только подумал.
Он уже давно ехал молча. Не слыша никого, не видя ничего, погруженный в свои мысли. Давно исчез гонец, передавший ему тяжкую весть.
Куда он помчался? И куда теперь нужно вести свой аул ему, Манаю? Дорога к Аулие-ата[10] перерезана. Джунгары впереди, джунгары сзади. Может, и не надо никуда идти? Вернуться назад. Быть может, батыр Малайсары остановил джунгар и можно вернуться назад, в родные края?..
Да разве мало в горах ущелий, скал, долин и неприступных высот, где можно спрятаться со своим аулом? Нужны ли джунгарам горы? Они обойдут их стороной. Им нужны табуны баев и султанов, богатства ханов. Не пойдут же они через опасные перевалы, чтобы захватить маленький бедный аул… Только нужно подальше держаться от своих богачей и владык… Но как бы там ни было, Манай не может уйти в неведомые края, не узнав исхода битвы жигитов Малайсары…
Он не заметил, как остановил коня, как подъехал к нему сын. Самый младший из пятерых. Единственный оставшийся в живых. Трое пали прошлым летом в битвах с джунгарами. Четвертый погиб зимой во время джута: пошел на охоту, забрался слишком высоко в горы и случайно набрел на вспугнутого медведя. Не успев вытащить нож, попал в объятия зверя.
Погибли оба — и зверь, и человек…
— Что случилось? Что с тобой, отец? — тихо спросил Кенже. Манай всмотрелся в него и впервые увидел, что черный пушок, словно тонкое крылышко маленькой птицы, лег над верхней губой сына.
«Усы», — подумал Манай. Сколько же ему лет? Он родился в ту весну, когда Манаю исполнилось пятьдесят. Значит, ныне двадцать ему. И пятнадцать из них он провел без матери. Старшие братья любили его, баловали. Любил его и сам Манай…
Лицо сына раскраснелось от жары. Шлем на голове был немного приподнят, на лбу виднелись капельки пота, под тонким чекменем, сотканным из верблюжьей шерсти, сверкали кольца кольчуги. Он был широк в плечах и ладно сидел на коне. Кинжал — подарок старшего брата — висел на боку. Колчан набит стрелами.
Старик вспомнил, что сын вчера с первого выстрела сбил коршуна, кружившего над падалью. У сына твердая рука и острый глаз, подумал он и на мгновение им овладело чувство успокоенности, чувство нежности к сыну.
— Что случилось, отец? — повторил сын.
— Жара, — ответил он. — Нам нужно скорее добраться до воды. Найти место для ночного привала.
— Река уже близко. Так говорят жигиты, — ответил Кенже.
— Мы свернем с дороги. Не пойдем к реке, — голос Маная стал тверже. — Пусть подойдут остальные. Мы подождем их. Укроемся за жоном[11], в сае[12]. Там оставим арбы и волокуши. Спарим коней. Погрузим на них носилки с ранеными. Больных и детей посадим на верблюдов. Все лишнее оставим.
— Но люди не могут идти дальше. Они устали, голодны. Жара их доконала, — сказал сын. Старик не ответил.
— Эй, Сеит, где ты?! — крикнул Манай, насупив брови.
— Я здесь, аксакал. — Запыленный, усталый воин с перевязанной головой, с длинными полуседыми волосами выехал из толпы и подъехал к старику, придерживая булаву, притороченную к седлу. За спиной у него торчал длинный самодельный мултук.
— Возьми с собой кого-нибудь из жигитов и скачи назад! Поднимись на вершину. Оглянись кругом. Протри глаза! Никто не должен знать, куда мы свернули с дороги. Стой там столько времени, сколько понадобится, чтобы сварить полказана бычьего мяса. А потом идите! Ищите Малайсары, найдите его сарбазов. Победит Малайсары или погибнет — все одно, скачите назад и ищите нас в песках Отрауа, там есть колодец, там корни саксаула уходят глубоко в землю. Принесите весть от Малайсары, и тогда решим, как нам быть дальше — вернуться в родные горы или ждать!..
— Я понял тебя, Манай, — ответил Сеит.
— Я с тобой, Сеит-ага! — Кенже пришпорил коня. Сеит взглянул на старика. Старик растерянно смотрел на сына. До сих пор Кенже не участвовал в сражениях. Он ждал благословения отца. Но отец молчал. Он молчал потому, что считал его слишком молодым. А еще потому, что он был единственным из пятерых, единственным оставшимся в живых. Кроме него у старика не было никого — ни жены, ни снох, ни внуков.
Сын смотрел прямо. Старик на минуту закрыл глаза. По лицу пробежала тень, чуть побледнели скулы. Когда он вновь открыл глаза, Сеит заметил в них боль. Но голос прозвучал спокойно и твердо.
— Благословляю тебя, сын. Будь достойным воином… — Манай провел ладонью по бороде. — Сеит, подставь плечо, если у него надломятся крылья…
Сеит молча наклонил голову…
— Ступайте! — властно сказал старик.
Женщина, стоявшая ближе других и слышавшая слова Маная, молча подала Сеиту торсук. Лицо ее было суровым, голова крепко обтянута черным платком. Сеит прикрепил торсук к седлу и повернул коня к одинокой сопке, оставшейся верстах в трех-четырех за караваном.
Кенже придержал своего скакуна, чтобы пропустить Сеита вперед, взглядом обвел истерзанный караван.
Юный воин, сидевший на усталом вороном коне и державший за повод навьюченного верблюда, не спускал глаз с Кенже. Караван вновь двинулся вслед за Манаем. Юный воин все еще не трогался с места.
— Ты чего стоишь? Трогай! — раздался чей-то голос.
— Сейчас! — Воин сорвал с головы шлем, и черные волосы упали на плечи. Это была девушка.
— Сейчас, я поправлю седло. — Она соскочила с коня. Начала перетягивать подпругу, не спуская глаз с Кенже. Наконец их взгляды встретились.
Поправляя колчан со стрелами, Кенже еле заметно кивнул ей и, пришпорив коня, помчался за Сеитом.
Девушка долго смотрела вслед. Потом прижалась головой к седлу. Плечи вздрогнули. Накалившееся стремя обожгло щеку. Она подняла голову к небу. На глазах были слезы.
— Проклятая жара! — вырвалось у нее. Когда она вновь взглянула на людей, в глазах у нее уже не было слез.
Рядом застонала женщина. Девушка оглянулась. Женщина, только что передавшая торсук с водой Сеиту, сорвала с головы черный платок и, обхватив голову, упала, забилась в истерике. Возле нее, на развернутых лохмотьях лежало красное, сожженное беспощадной жарой тело малыша. Малыш был мертв. Женщина только что взяла его из люльки, притороченной к седлу коня, и распеленала, чтобы накормить своей иссохшей грудью.
— Это я! Это я! — хрипела женщина, ударяясь головой о землю. — Я, я грешна! Я грешна! Аллах наказывает меня!
Девушка подняла ее с земли и прижала к себе. Караван остановился. Женщина вырвалась из объятий девушки и снова упала в пыль.
— Оставь меня, Сания, — еле слышно произнесла она. — Воды…
Девушка подобрала повод верблюда. Железное кольцо, вдетое в нос атана[13], натянулось. Атан со стоном согнул передние ноги и тяжело опустился на землю. Хромой табунщик Оракбай, отец девушки, быстро отвязал кожаный мешок с водой.
Деревянную чашу, наполненную влагой, Сания поднесла к губам женщины. Люди растерянно смотрели то на тело ребенка, то на женщину, то на вожака своего — Маная.
— Несите их! — приказал вожак. И, не оглядываясь, направил коня к узкому, заросшему колючкой, оврагу. Люди потянулись за ним. Двое мужчин положили женщину на носилки. Сания завернула тело малыша в лохмотья и вместе с ними пошла вслед за караваном. Конь шагал за ней…
Вскоре дорога опустела. Лишь вдали на востоке, поднимая облачко пыли, удалялись два всадника. Да в раскаленном небе кружили сытые коршуны…
Пройдя версты две от дороги, Манай остановил свой караван.
— Здесь похороним малыша. Выберите ослабевшего коня. Принесите жертву аллаху и накормите людей. Ночь будет темной. Все, что можно сжечь, сложите в кучу. Разберите арбы и волокуши. Пусть костер будет хорошим. Разожгите его вон там, под тем каменным навесом. Дайте отдых коням и верблюдам. Завтра двинемся через пески к Алтынколю. Найдем колодец и будем ждать наших гонцов, — сказал Манай. Это была его самая длинная речь за всю дорогу.
