– Кирилл… Григорьевич… Государыня кличет. Немедля!
Он тоже глазищами поиграл, но сразу засуетился. Не до фрейлин! Хоть одна другой лучше. Быстро причесался перед зеркалом, маленько себя со всех сторон огладил и побежал.
– По вашему велению… ваше величество…
– Садись, велень! – смеясь над его растерянностью, указала Елизавета место рядом с собой на диванчике.
Вечер был сырой, ветреный, с дождем и снегом, за тяжелыми бархатными шторами какое-то железо погромыхивало. Потому и придвинуты были диванчики к ярко пылавшему камину. На одном брат Алексей в растяжку ноги опустил, так что белые чулки даже задрались, на другом, без всякой растяжки, места хватило и для нехуденькой Государыни, и для нетощенького, уже хорошо откормившегося приживальщика. Между диванчиками небольшой столец, с немецкими хрустальными графинчиками и со всякими сладостями, в том числе марципанами, до которых Кирилка был большой охотник. Правда, пока стеснялся. Государыня сама с серебряного подноса взяла:
– А ты кушай, кушай, Кирила. Нешто, еще пришлют. Не Людовик, так Карла австрийский. Подхалюзники!
Кирилка за эти придворные месяца многое познал. Уже не в диковинку слышать свойские разговоры про Людвиков пятнадцатых… или там двадцатых, про Карлу или там Августа… гы-гы!… имя какое-то бабское!… Даже грозно поднятый пальчик на прусского Фридриха – и тот видывал. Но – молчал. Помнил наказы старшего брата: «Больше слухай, галушник, меньше брехай. Да по-хохлацки не гыкай. Не гыкать мне!…» Хотя сам-то? Но ведь не будешь спорить, мотаешь кудлатой головой, как вот и сейчас, пониже да повежливее. Пойми их обоих! С братом – ладно, а с Государыней?.. У нее когда как – смех и грех вперемежку. Видно, какая-то кошка меж ней и Алексеем пробежала – в укор младшенького по вихрам гладила, приговаривая:
– Тож надо хорошо постричь да паричок сладить. Неча хохлацкими кудлами трясти. Князья да герцоги кругом, ты что – хуже?
Брат Алексей марку свою держал, согревшееся токайское потягивал, молчал. У Елизаветы тоже характер – разговоры вела с младшим братом. Ласковенько и убаюкивающе.
В какое-то время брат старший, обычно поглядывавший на младшего – не ляпнул бы чего лишнего! – тихомудрый Алексей задремал под токайское. Проснулся от громкого вскрика:
– Повтори!
Невелик царедворец – еще не научился понимать, что после такого голосового всплеска прикуси до крови язычину да и дыхание затаи! Так нет же, действительно принялся повторять:
– Царям да королям, хоть англицким, хоть французским, конечно, несладко приходится, но с чего же они злуются на слуг своих верных? Вот я сей день совместно со своим учителем «Куранты» штудировал, как раз времен Петра Алексеевича. Умишком своим махоньким уразумел, за что он поверг на пытки и смерть наследника своего, Алексеюшку. Ладно, дело отцовское, да и понятное: не шел сынок по стопам отца. Но как прочитал, что он, возвернувшись из похода, казнил смертью лютой своего истинно верноподданного Вилима Монса – так и в ужас впал. Гнев-то великий – с чего явился? Не осмыслить мне такие деянья…
Старший брат окончательно проснулся, когда Елизавета топнула тожкой:
– Вот повелю и тебя, как Монса!… Прочь, неуч хохлацкий!
Кирилка в слезах нешуточных выскочил за дверь. Где ему, прильнувшему к трону из-за спины старшего брата, было знать, что матушка Елизаветы – о, не безгрешница Екатерина! – любовью тешилась с этим самым Монсом, управителем ее личных имений, пока Петр на саблю брал шведские города. В домах старобоярских, у всех этих Долгоруких, Нарышкиных, Голицыных, да и у новых, вроде Шереметевых, до сих пор по углам запечным похихикивают: да полноте, может, и сама-то Елизаветушка от Монса… Когда воителю было заниматься любвеобильной Екатериной! Денщика Бутурлина – и того шуганул, за единое подозрение, в Казань, с глаз долой. Фридрих Прусский – он слухи эти охотно по Европе распускал; бают, даже сказанул: «Баба-девка на российском троне – что с них взять!»
Уж если новоиспеченный камергер Разумовский слыхивал такие шепотки, под хмельком особливо, – как было не слышать дочери Петра? От разных юродивых и приживальщиц хотя бы? На каждый роток не накинешь платок – разве вместе с головой отсечь. Но она, вступая на престол, пред Богородицей обет дала: не бывать при ней смертным казням! И обет до сих пор блюдет. Ну, там кнут или дыба – куда ни шло, но кровушки открытой – ни-ни. Скажи такое лет пяток назад – четвертовали бы глупого братца, как чуть не случилось с его учителем, Григорием Тепловым.
После изрядных подзатыльников и носопырок, так что ковер пришлось выбрасывать, первый камергер ее величества Алексей Разумовский отселил младшего братца на Васильевский остров, для чего и дом особливо нанял. Само собой, напрочь воспретил в Зимнем ли, в Летнем ли дворце появляться. Даже если нарочных от Государыни пришлют. Мол, заразой какой-то приболел… или чего другое… Сиди неотлучно со своими учителями, а ученость до времени не выказывай.
О судьбе учителя своего, Григория Николаевича Теплова, Кирилл узнал не от него самого – все от того же старшего брата. Неделю спустя после подзатыльников он самолично прикатил на Васильевский остров, чтоб справиться о науках. Вместе с учителем и Кирилл послушно согнулся в поклоне, бормоча:
– Ваше сиятельство, благодарим за заботу и ласку и просим пожаловать в наше труженицкое жилище…
Брат глянул было из-под вороного парика – нет ли опять какой насмешки? – но ничего, велел только выйти и учинил двухчасовую беседу с учителем, под винцо камергерское, само собой. Уже после, опасаясь невоздержанного языка, куда-то спровадил и учителя, наедине стал просвещать:
– Напоминать Григорию Николаевичу не след, но знать на всякий случай должон…
Так и открылась прошлая жизнь учителя, а вместе с ней и кровавое житие покровителя учительского – великого канцлера Артемия Волынского, несчастного устроителя Ледяного дома.
Давно ли отшумело в ужас всех вгонявшее царствование Анны Иоанновны? Пять лет всего-то и прошло. Шестипудовая бабища, мужланка и ликом, и духом, ни любви, ни дружества истинных не знавшая, – должна же была чем-то пробавляться? При царской короне, при всеобщем лобзании ее непотребно толстых, расплывшихся от водянки ног, но при голодной и холодной постели… если не нагонит аппетита и не согреет герцог Курляндский, Бирон то бишь. Корона на ней, а Россия самодержавная, как и сама самодержица, истинно под ним, под его издевательским брюхом. Терпи для своей услады, самодержица, терпи и Россия. Трепещи! Всяк тварь дрожащая. Всяк раб и всяк боярин. Лобызай стопы не только ошелкованной и озолоченной бабищи – в любой грязи измазанные сапожищи герцога Бирона. И лобызали – куда денешься? Жить-то хочется.
Разве что великий канцлер Артемий Волынский – с душой древнерусской, а родом еще древнее, – не упускал случая уличить герцога и раскрыть заплывшие жиром мужланские глазищи непотребной бабы, как-никак российской императрицы. Наивен, хоть и умен был боярин Волынский. Ведь мог бы предугадать: кончится тем, чем и кончилось,. Предводитель всей «русской партии», нашептывал Бирон в замшелое ухо Анны Иоанновны: «Опасность, страшная опасность для трона!» И на погибель Волынскому выдумывал и вдувал, в правое ли, в левое ли ухо, переворачивая российское самодержавие с боку на бок, одно шутовство за другим. Где-нибудь да оскользнется самолюбивый боярин, сломает непокорную шею!
Так и родилась шутовская затея, скрепленная царским указом, – быть Ледяному дворцу пред дворцом Государевым! Само собой, поручили канцлеру Волынскому. В срок самый жесткий и неукоснительный. В зиму лютую.
Но ведь и тут не поймал его Бирон! К назначенному сроку пред дворцом царским явился ледяной дворец, в котором топились ледяные печки, по-за ледяной крепостной стеной стояли ледяные пушки, палили в клубах дыма ледяными ядрами, ледяные фонтаны поднимали золотистые струи дождя, трубили африканским ревом ледяные слоны, пенилось в ледяных кубках только что входившее в моду французское вино на ледяном же столе, пред ледяным, точь-в-точь повторявшим настоящий, царским троном, и ледяное же перо на ледяном листе, чтоб писать царский указ…
Казнить? Миловать? Конечно же казнить!
Но возрадовалась заскучавшая было бабища, на водянистых ногах, поддерживаемая с четырех сторон, сама пришастала к трону, посидела на любезно подсунутой – уж тут-то не ледяной! – подушке и указ повелела написать самый милостивый. Ах, боярин Волынский, услужил так услужил! Царская благодать, и царская же награда.
И все ж подловил Бирон боярина и великого канцлера Волынского. В заговоре против Государыни был обвинен. Несть обвинения более тяжкого!
Но ни на дыбе, ни перед тем, как четвертован был, никого из своих пособников не выдал Артемий Волынский. Знал, что все равно его ждет истязание, – чего молодых друзей за собой в могилу тянуть? Един за всех мученическую смерть принял. Всех выгородил и обелил… Одним из таких обеленных и был Григорий Николаевич Теплов. Личный секретарь Артемия Волынского, а ныне учитель Кирилы Разумовского.
