— Это ты, ты накаркал! Из-за тебя всё! И серебра ты мало дал, вези мне всю свою казну, она у тебя богата, я знаю!
— Помилуй, дядя, откуда взяться богачеству? Вся семья отцова на мне, а удел беден.
— Врёшь! Врёшь! Если станешь жаднеть, я тебя!.. — Он не досказал угрозы, трава у его ног покрылась красной харкотиной.
Всеволод торопливо вошёл в палату, где находились мать и сестра.
— Собирайтесь, уезжаем в Холм, нагостились!
— Да, да, сынок, — сразу согласилась мать. — Совсем осатанел Костя. У меня уже всё собрано, я давно хотела насовсем к тебе переехать.
— Скажу, чтобы закладывали лошадей. — Всеволод повернулся к двери, но его удержала рассудительная Маша:
— Дороги же развезло, погодим, пока провянут.
— К утру просохнет земля. Завтра по заранью выедем, — хозяйски заключил Всеволод.
Весь день они просидели в своих палатах, не желая показываться на глаза Константину Михайловичу. Только после вечерней службы в соборе Анастасия остановила деверя на паперти, тихо сказала:
— В Холм уезжаем со Всеволодом.
Константин Михайлович покосился на невестку, что-то прикидывая в уме:
— Когда?
— Поутру.
Пряча глаза, Константин Михайлович выдавил из себя:
— Не пондравится — вертайся... Твой дом тут.
Вдова князя Александра молча поклонилась.
Выехали затемно. Лишь только миновали сторожевую заставу и съехали с бревенчатой мостовой на просёлочную дорогу, как поняли: рано тронулись, следовало бы выждать день-другой. Колеса вязли в грязи по ступицу, запряжённые гусем тройки лошадей едва волокли лёгкие крытые возки. Даже и лошади сопровождавших верхоконных дружинников часто съёрзывали копытами на липкой глинистой земле, спотыкались, припадали порой на колени, тяжко всхрапывали.
В погожее время года поездка от Твери до Холма укладывалась в один день, а нынче к вечеру еле доволоклись до Микулина, которое стояло на берегу речки Шоши, как раз на полпути. Благо, сельцо обжитое и входящее в удел Всеволода.
Дворовая челядь забегала по дому, освобождая изложницы и светлицы, накрывая большой стол в трапезной. Посельский староста распорядился вынести светцы с дымными лучинами, сам принёс из кладовой деревянные шандалы с восковыми свечами, плошки с конопляным маслом и кручёными фитильками. В трапезной стало светло, развели в печи огонь, староста спросил, какой наряд кушаний готовить. Мать и сестра жаловались на усталость, желали поскорее уйти опочивать, и Всеволод велел чашнику приготовить ужин на скорую руку. Достали из ледника копчёные тушки тетёрок, солёную рыбу, яйца, масло, сыр, овощи и хлеб.
Поснедав, сразу же легли спать, чтобы рано утром продолжить путь.
Поднялись, когда только-только пропел второй раз петух. Помолились при свете негасимой лампады у божницы, наспех доели остатки ужина.
— Вели запрягать, — сказал Всеволод старосте. Тот вышел и тут же вернулся, чем-то сильно всполошённый:
— Неладно, князь... Топот конский, скорый и дробный, абы сугон за кем.
— С тверской стороны?
— Нет, сустречь.
Все, включая мать и Машу, вышли во двор, прислушались: в предрассветной тиши явственно различался перестук конских копыт. И сразу же — плеск воды: видно, всадники переправлялись вброд через Шошу, мелководную и неширокую.
— Кабыть, чужаки... Не ведают, что мост есть.
— Иль тати. Крадучись обходят.
Дождались, пока неизвестные всадники не удалятся вовсе.
— Подождём, покуда совсем не развиднеется, — поостереглась мать, с ней согласились, лошадям дали ещё ячменя, а сами вернулись в дом.
В третий раз начали перекликаться и задорить друг друга петухи, звонкие и хриплые их голоса слышались во всех концах села, утро разгоралось тихое и мирное.
— Пора, поехали! — распорядился Всеволод.
Следы промчавшихся всадников отпечатались на влажной земле очень чётко. Всеволод сосчитал: десять или одиннадцать лошадей — целый отряд. Откуда они и куда?
Чем ближе к дому приближались, тем тревожнее становилось на сердце у Всеволода — следы никуда не сворачивали, шли, похоже, прямо из Холма. Кто же это — литовцы, татары, свои лихие люди?
Город Холм расположен был близ волжского притока Держи на взгорье, отчего и название своё получил. Обычно, когда Всеволод возвращался из Твери, управляющий Полетко замечал его ещё за две версты и непременно выходил встречать. И непременно улыбался. Он улыбался, впрочем, всегда — шёл ли в церковь, управлялся ли в хозяйском дворе или на гумне, такой уж этот Полетко был весельчак.
Вышел навстречу и сейчас, но впервые видел его Всеволод неулыбающимся. Отметив это, спросил настороженно:
— Беда какая-то стряслась?
Полетко рассказал, что утром, когда все в Холме ещё спали, ворвались тверские дружинники с двумя великокняжескими боярами, стали требовать княжескую казну. Ни Полетко, ни дьяк не признались, где схоронено семейное богатство, дружинники жестоко избили их обоих, разграбили всё, что нашли, а дом подожгли. Уехали в ночь, пообещали ещё вернуться, когда Всеволод будет дома.
«Бысть брак велик на Москве», — вывел русским полууставом Прокоша, отложил перо в сторону и пододвинул пергамент Мелентию. Тот потрусил на чернильную строчку кирпичный порошок. Наблюдая, как промакиваются буквицы, произнёс со скрываемой завистью:
— Вишь вот, князьям и иным мирским людям дозволяется вдругорядь жениться, а мне пришлось даже приход оставить... И всё из-за покойного владыки Петра, он эдакий порядок установил.
— Не дозволялось попам жениться второй раз и до него, — возразил Прокоша.
— Да, не дозволялось, но разрешалось остаться на церковной службе в миру. А мне, вишь, пришлось в монахи постричься.
— Ну и правильно, а то как бы ты, вдовый батюшка, принимал исповедь у жёнок да девок — негоже...
— Эт-то да, однако же я всё думаю: может, есть большая некая истина в том, что запрещено священникам вдругорядь жениться? Может, и мирским людям это не во спасение, как думаешь? Отчего же им не воспретил второй брак святитель Пётр? И веришь ли ты, Прокоша, что правду мы с тобой в свиток занесли про то, что на гробнице святого Петра исцелился сухорукий и прозрел слепой? Может, тот, кто сказал нам об этом, не в себе был, а мы и поверили?
Прокоша постригся в монахи ещё отроком, ни разу не раскаялся в этом, с благоговением относился к монастырским старцам, безусловно верил в святость высших церковных иерархов, а тем более не мог допустить каких-либо сомнений в отношении чудотворца Петра. Ему было жаль Мелентия, он не мог его осуждать, зная его горестное прошлое, и сейчас только посоветовал мягко:
— Может, тебе, брат, к духовному отцу пойти? Прямо сейчас? Откройся ему в греховных сомнениях своих, а я покуда один буду писать.
— Схожу, беспременно схожу, я и сам собирался, прямо сейчас, — кротко согласился с юным своим товарищем седовласый монах.
Прокоша сдунул высохшие песчинки тёртого кирпича. Мелентий подложил новый лист пергамента.
— Пиши, пиши... Может, и через сто лет кто прочитает и узнает, какой великий брак был на Москве. Пиши, — повторил с сожалением, — а я пойду покаюсь, взыщет с меня духовник беспременно, покарает наложит епитимью, так что уж пока один за двоих неси послушание.
Мелентий ушёл. Прокоша, не вставая из-за столешницы, обдумывал и повторял про себя слова, прежде чемположить их на пергамент. Может, и вправду через сто лет будут читать, должно поэтому писать безгрешно и внятно.
Летописцы в своих погодных записях не очень глубоко вникали в политику князей и церковных иерархов, но старательно отмечали всякие бытовые подробности. В каждом княжестве в своды заносились главным образом события местные, а из тех, что свершались у соседей, брались самые впечатляющие. Именно таким заинтересовавшим всех, а не только Прокошу с Мелентием событием стал брак велик на Москве. Да и то, шуточное ли дело — сразу три князя, три брата справили свадьбу.
Князь великий Семён женился вдругие, у князя Феодора Святославичя поял княжну Еупраксию; такоже и брятья ею князь Иван, князь Андрей, и вси три единого лета женишася.
