Завоеванию американского рынка не помогли и хвалебные отзывы даже такого литературного гуру, как Уистен Хью Оден (Яновский не только дружил с ним, но и был его лечащим врачом) [30] .
Главная причина неуспеха, как и прежде, заключалась в неумении гармонично соединить образно-символический язык художественной прозы с глубокими мировоззренческими обобщениями и памфлетно-публицистическими отступлениями на животрепещущие социально-политические и нравственно-философские темы. Завороженный метафизическими безднами и увлекательными философскими теориями, уверенный в том, что «проза должна все время загибаться в другую, чуждую ей среду» [31] , автор часто забывал о достоверных сюжетных мотивировках и психологически убедительных характерах – без чего романы рассыпались и превращались в иллюстрацию того или иного философского тезиса.
Обладая острой наблюдательностью, способностью к анализу и философским обобщениям, Яновский упорно стремился реализовать свой творческий потенциал в рамках романа, в то время как его таланту были соприродны средние и малые жанровые формы: повесть, рассказ, эссе, очерк – особенно последние два, выходящие за пределы «литературы вымысла». Яновскому не хватало воображения для того, чтобы
выдумывать запоминающихся героев, зато он обладал даром подмечать их в действительности и удивительной памятью; недостаток фантазии он компенсировал способностью детального воссоздания виденного, а также глубиной и силой переживаний, напряженным лиризмом. Неслучайно его лучшие вещи – дебютная повесть «Колесо», «Портативное бессмертие» и опубликованная в 1957 году повесть «Челюсть эмигранта» (Нью-Йорк) построены на автобиографическом материале.
Среди послевоенных произведений Яновского повесть «Челюсть эмигранта» занимает особое место: в ней были выработаны композиционные и повествовательные принципы его прославленных мемуаров «Поля Елисейские».
Подобно «Портативному бессмертию», она представляет собой образчик лирико-философской прозы, не скованной сквозной сюжетной интригой. И если в романе фабульные, причинно-следственные элементы, пусть и в предельно размытом виде, все же имели место, то здесь повествование развивается по принципу свободных ассоциативных скачков и ретроспективных временных переходов; внешне хаотичное, оно сохраняет цельность только благодаря эмоционально-психологическому единству авторского сознания, нашедшего воплощение в условной фигуре главного героя. Дистанция между ним и автором минимальна. Сам «тон повествования, запальчиво-страстный, возбужденный, насмешливо-гневный, обмануть не может: так люди говорят только о себе» [32] .
Как и предыдущие произведения Яновского, «Челюсть эмигранта» отличается глубиной философской проблематики и напряженностью ярко выраженных миросозерцательных и религиозных устремлений автора, развивающего, под влиянием философских взглядов А. Бергсона о времени, концепцию «линейной» и «вертикальной» памяти. «Линейная память – это то, что связано с ассоциациями непосредственно. Вы видите, например, красный цветок, и вы вспоминаете красное бальное платье, скажем, любимой девушки. Это все линейная память, которая никуда не ведет. В общем, память Пруста, связанная с ассоциациями. <…> Вертикальная память – это тоже память ассоциативная, но ассоциации здесь из какой-то тайной, оккультной жизни, которую душа вела, может быть, до настоящего существования. Мне не хочется входить в вульгарные теософские сферы, и я не об этом говорил и думал, но я считаю, что есть какое-то воспоминание, как бы сказать, начальное воспоминание, то, что я называю Протопамятью. Где-то у меня сказано, что Протобог создал Протомир из Протопамяти. Память – это София, Святая София, Премудрость Божья, в конце концов, связанная с Логосом», – так пояснял Яновский свое понимание «двойной» памяти в интервью журналу «Гнозис» [33] .
Концепция «вертикальной памяти», родственная платоновскому учению об анамнезисе, была реализована и в лучшей книге Василия Яновского – его знаменитых мемуарах «Поля Елисейские».
* * *
Писатели первой волны эмиграции обогатили русскую литературу множеством произведений мемуарно-автобиографического жанра, в которых в разной степени представлены исповедальность, художественный вымысел и документальная точность. На одном полюсе здесь – «романизированные автобиографии» [34] Ивана Бунина («Жизнь Арсеньева») и Владимира Набокова («Другие берега»), беллетризованные мемуары Георгия Иванова «Петербургские зимы», в которых, по признанию автора, «семьдесят пять процентов выдумки и двадцать пять – правды», и дилогия Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» и «На берегах Сены»; на другом – монументальная книга Романа Гуля «Я унес Россию – апология эмиграции», благодаря информативности и богатству фактического материала признанная критиками «энциклопедией русской жизни за границей» (М. Адамович), «одним из основных источников по истории эмиграции» (О. Коростелев).
«Поля Елисейские», воскрешающие атмосферу русского Парижа межвоенного двадцатилетия, сочетают различные жанровые формы: это и яркие литературные портреты писателей русского зарубежья, и летопись интеллектуальной жизни русского Парижа, и, конечно же, апология «незамеченного поколения» – реквием по «русским мальчикам», волею судьбы выброшенным за пределы отчизны, самой историей обреченным на одиночество и безвестность. По словам современной исследовательницы, мемуары Яновского, так же как и книгу его приятеля Владимира Варшавского «Незамеченное поколение», одухотворяет «стремление рассказать о своем поколении, ощущаемое как исторический долг», их объединяет «потребность сделать его “видимым” и “слышимым” для последующих поколений, ясно осознанная необходимость соотнести уникальный опыт “эмигрантских детей” с русской культурной традицией и определить его место в Большой истории» [35] .
Далеко не случайно, что Яновский принялся за свои воспоминания в 1957 году – после того, как в эмигрантской прессе отгремела полемика по поводу работы Варшавского, в которой впервые был концептуально осмыслен феномен поколения «эмигрантских сыновей». Некоторые представители «старшего поколения» (в частности, Е. Кускова и М. Слоним) упрекали Варшавского за излишнюю драматизацию положения молодых писателей эмиграции. «Охочий до журнальной драки» Яновский был одним из немногих представителей этого поколения, кто ввязался в спор со «старшими» и, отметая упреки Слонима и Кусковой, пропел осанну молодой эмигрантской литературе, назвав ее «одним из оставшихся островков великого христианского гуманизма» [36] . Полная преувеличений, исполненная полемического задора статья «Мимо незамеченного поколения», по сути, стала зародышем «Полей Елисейских», книги, которую можно рассматривать как попытку идентификации (а отчасти и мифологизации) целого поколения.
Неизбежным следствием этого творческого посыла стали постоянные критические атаки на зубров эмигрантской литературы: Алданова, Бунина, Мережковских и др.
В силу ряда субъективных и объективных причин Яновский и его сверстники («подстарки» – насмешливо называла их Зинаида Гиппиус) долгое время находились в тени авторов «старшего» и «среднего» поколений, что не могло не вызывать чувства обиды и ревности. К тому же Яновский, судя по всему, обладал весьма резким и независимым характером, часто рубил правду-матку не только «младшим», но и «старшим» собратьям по перу, что, конечно же, не вызывало у них восторга и не способствовало успеху его писательской карьеры. Порой он вел себя и вовсе непочтительно по отношению к литературным мэтрам, играя в русском Париже роль еnfant terrible . Даже толерантный Адамович вспоминал в одном из писем Яновскому (от 7 июля 1946 года): «…я в первое время злился, когда Вы подходили во время бриджа и, не здороваясь, спрашивали: “Ну, что, шляпы?”» [37] .
Неудивительно, что и в своей «книге памяти» Яновский далек от благоговейного трепета перед «литературными генералами» и выступает не столько в роли бесстрастного летописца «необыкновенного десятилетия» литературной и культурной жизни русского Парижа, сколько в качестве темпераментного полемиста и критика, смело уничтожающего идеологические догмы и устоявшиеся литературные репутации.
«Поля Елисейские» населены отнюдь не блаженными небожителями, а живыми людьми, со всеми их слабостями и недостатками. Верный вольтеровскому принципу «об умерших – только правду», Яновский дает нелицеприятные характеристики многим именитым литераторам – Алексею Ремизову, Георгию Иванову, Марине Цветаевой, Владимиру Набокову, – от чего, на мой взгляд, его мемуары только выигрывают: мы ведь хорошо знаем, что великие книги вовсе не обязательно пишутся великими людьми и что «средь детей ничтожных мира» выдающиеся поэты и прозаики далеко не всегда предстают в выигрышном свете.
