— Правильно говорил дед Лука. В одной своей не ошибайся. В жизни. Оно, деда Луки-то сказ, как раз к тому, о чем я с тобой говорил. Еще понятнее объясню. Припомни-ка, на каком таком судне, когда впервые ты на море пошел, мы все, дед Лука, я и ты, на Колу шли?
— На этой вот «Чайке», — не совсем понимая вопрос, отвечает Михайло.
— А чья эта «Чайка»?
— Твоя, тятя.
— А был ли у деда Луки когда такой корабль?
— Нет, не было. На чужих судах он больше кормщиком ходил. Никогда такого большого корабля у него не было.
— Вот это ты и запомни.
Василий Дорофеевич оглядывает свой гуккор, смотрит на крепкие мачты, на добротные паруса из толстой парусины, прочные реи, хорошо притянутые брасами[26], на поблескивающую свежей смолой палубу, на набитые ванты[27] смотрит внимательным хозяйским глазом и улыбается. Примет Михайло от него да и дальше пойдет. Куда? Во что? Как-нибудь он и об этом ему скажет. Попозже. Еще рано. Надо ему и самому многое до конца обдумать и Михайлу подготовить.
«Одна ли это правда, деда Луки и отцовская?» — думается Михайле. «К жизни-то делом прирастаешь», — вспоминает он отцовские слова. Каким же делом? Отец промышляет по мурманскому берегу и в других приморских местах треску, палтуса, другую рыбу. Из найму возит разные запасы, казенные и частные, из Архангельска в Пустозерск, Соловецкий монастырь, на Колу, на остров Кильдин, на реку Мезень. И все дело? Это вся жизнь? Нет ли большей?
А отец тоже думает. Вот эти книги, над которыми сидит теперь Михайло зимами: «Арифметика» Магницкого, «Грамматика» Смотрицкого. Пусть. Даже лучше это. От этих книг еще легче к тому, что для него придумал, пройдет.
«Чайка» подходит к Архангельску. Выплывает справа громада Гостиного двора. Будто выровненная и длинная каменная глыба приникла к берегу, протянулась по нему крепостными стенами, над которыми встали башни. Вот высокий Раскат, главная башня. От нее в стороны плечами идут стены, в конце которых стоят две наугольные башни. И башни и стены хмурятся амбразурами, смотровыми окнами. Кажется, что оттуда кто-то смотрит недоверчиво и зорко. Гостиный двор — и торговое место и крепость. Повернув от Двины, стены идут в глубь берега, где соединяются еще одной стеной, над которой поднялись три башни, две наугольные и средняя — также Раскат. Раскатами обе башни именуются потому, что в них сделаны раскаты — площадки для пушек. Шестнадцать лет строился Гостиный двор, с 1668 года по 1684, и встал на берегах Двины громадиной, на диво современникам.
Это был самый большой Гостиный двор Московского государства XVII века.
Флаги всех стран мира, корабли которых бороздили дальние моря, реяли у архангельского Гостиного двора. Отсюда шел за море весь хлеб Московского государства, назначенный для вывоза, весь русский смольчуг, кожа, щетина, сало, поташ, русские драгоценные меха: соболь, горностай, бобер, куница, выдра, везли отсюда даже нефть и многое другое, что слала за моря Московия, отрезанная от других, сообщающихся с океаном, морей, кроме Белого. Русский товар, назначенный в заморский отпуск, шел сюда со всех концов России, от всех ее границ, собирался по рекам, большим дорогам, проселкам, тянулся через междуречные волоки, чтобы погрузиться потом на насады, карбасы, дощаники, которые принимала Двина. Поднимались же по Двине суда, принявшие с иноземных кораблей английские, французские, барабантские сукна, сахар, пряные коренья, чернослив, лимоны, писчую бумагу, нитки, иголки, бархат, медь красную в брусках, вина — Ренское, Канарское и другие; по Двине же везли на Русь оружие, в котором так нуждалось ведшее многочисленные войны государство.
Заморский торг по Двине начался еще при Грозном и только по ней и производился вплоть до того времени, когда был основан Петербург и когда Россия связалась с Западом по Балтийскому морю.
Василий Дорофеевич смотрит на Гостиный двор, на реку.
— Наши-то помаленьку собираются. Готовятся к торгу. Сколько заморских судов придет сей год? Эх, не то теперь стало. Раньше-то кораблей, из-за моря пришедших, сколько тут стояло? И не протиснешься. В несколько рядов. И тут, у Гостиного двора, и вон там напротив, у Кегострова. В тысяча семьсот пятнадцатом пришло их двести тридцать. Ведь что привалило! А теперь не то. В прошлом году пришло всего сорок пять. Вряд ли поболе будет их сей год. А почему? В Петербург идут. Там нынче главное морское дело вершится с другим главным российским вместе.
— Главное российское там? — спрашивает Михайло.
— Там. Да и у нас мало ли?
— Главное-то все-таки там.
В Архангельске пробыли недолго. Взяв поручения на компанейском дворе «Кольского китоловства» к директору китоловства бранденбургскому торговому иноземцу Соломону Вернизоберу, постоянно жившему в Кольском остроге, гуккор «Чайка» пошел на Колу.
Минуло два месяца.
Китобой «Вальфиш» делал последние приготовления перед отплытием из Кольского острога к Груманту, и вместе с кандалакшенином[28] Степаном Крыловым и иноземцем Аврамом Габриэльсом, которые также в этом году должны были участвовать в китовом бое, готовился к выходу в океан Василий Ломоносов. «Чайка» же, груженная уловом рыбы, шла к Архангельску. Разгрузив рыбу, она направилась к Курострову. Наступала сенокосная пора. Уходя на китобойный промысел, Василий Дорофеевич распорядился, чтобы Михайло справлялся бы в сенокосную пору уже сам, хозяином.
Шел июль. Уже несколько дней взметывались и быстро летели беломорские ветры, бурлили Двину и проносили в вышине полные грозой дымчато-фиолетовые тучи. Они набегали на солнце, на потемневшие двинские воды; на ельники и высокие цветущие травы с шумом лились дожди.
Случалось, гроза грохотала в полнеба, а другая оставалась ясной, и г стороне, у края горевших светлой каймой облаков, летела на землю светлая гряда солнечных лучей.
Еще не отшумит дождь, еще глухо стучат капли о покрывшуюся пузырями реку, а уже встают широкие северные радуги, прорезавшие светом уходящие вдаль тучи.
Иногда грозу проносило стороной, и лишь слышно было, как в идущих волнами тучах у горизонта бурлил гром, и видны были в облаках молнии — полосы рваного узкого раскаленного железа.
В этот день гроза как быстро налетела, так быстро и ушла в сторону, унесши курящиеся облака. Опять солнечный свет вспыхнул над придвинскими еловыми лесами, повисшими над рекой с высоких берегов. Пронизанные дождевой влагой высокоствольные ели на солнце будто стеклянные; никнут под тяжестью влаги их ветви. Ветер несет на реку лесной послегрозовой запах. Снова низко над водой рассыпались ласточки-береговушки, укрывшиеся на время дождя в своих земляных норках, пробуравленных ими в обрывистых берегах. За кормой гуккора ныряющим полетом идет волна чаек.
На высоком берегу, справа, видны уже Холмогоры, слева блеснули ели Палишинского ельника. Скоро «Чайка» пристанет к родному берегу.
На гуккоре шумно. В плавание Василий Дорофеевич уходил обычно не один, а с товарищами. Некоторые из них сейчас на борту. Их радует встреча с родным краем. А Михайло опять задумчив. Сколько раз во время плавания вспоминалось ему то, что говорил когда-то дед Лука. Вот и теперь он припоминает: «Как свое не исполнится, душа в человеке навсегда надорванная остается». «Двух жизней на земле человеку не жить. Потому в одной своей не ошибайся».
Не ошибайся… Один раз он уже ошибся.
Глава 3. ЖИЗНИ НЕ БОЯТЬСЯ
Прокосив полосу до того места, где луг упирался в присадистый частый кустарник, Михайло отер пучком осоки запорошенное мокрой крошенной травой лезвие косы, вскинул окосье на плечо и пошел к дороге, которая вела в Мишанинскую.
Открывшаяся после покоса земля отдавала сыростью. От корней тянуло застоявшейся винной прелью и сладким духом почвенных соков. Поднявшееся уже высоко июльское солнце провяливало длинные ряды срезанной травы, лежащей на пожне[29]. Надо было кончать на сегодня сенокос. Роса уже сходила.
У дерева при дороге, где в холодке рылся маленький ключик, вскипавший узенькими штопорками, Михайло напился, вытер губы широким рукавом холщовой рубахи, смахнул соленый пот. который каплями струился по лбу и ел глаза, и сладко и устало потянулся, распрямив наломанную при косьбе спину.
Когда Михайло шел уже по речному берегу в виду своей деревни, из-под нависшего над рекой угора вышел старик.
Идя по отмели, где нога вязла в валком песке, он устал и, взойдя наверх, к земляному срезу, поросшему низкой травой, пестревшей мелкими ромашками, остановился, снял шапку, отер ею лоб и шею. Потом старик оперся на высокий посох и стал разглядывать стоявшие вдоль берега деревенские дома. Ветерок с реки шевелил седые волосы, выбивавшиеся из-под шапки. На рубахе, осолоневшей от пота, была положена длинная заплата, от плеча к плечу, там, где холст распался от дорожной испарины. Протершиеся на коленях штаны были обшиты мешковиной, грубо, мужской рукой, схваченной толстыми нитками. За спиной на двух веревках спадала котомка. Опершись на посох, старик смотрел на деревенскую дорогу, безлюдную, пройденную вошедшими в землю колеями от колес.
