Подчиняясь давно заведенным правилам, родители девочки послали регенту список имен, которыми они желали бы назвать своего ребенка, — Виктория (в честь матери), Джорджиана (в честь регента), Александрина (в честь русского царя Александра), Шарлотта или Августа (в честь своих тетушек). Регент долго хранил молчание и только за день до таинства крещения сообщил в письменном виде, что не может позволить назвать девочку Джорджиной, чтобы не ставить свое имя перед именем русского царя. Он также выразил неудовлетворение именами Шарлотта и Августа, сообщив напоследок, что выскажет свою точку зрения на церемонии крещения.
Крещение ребенка проходило в церкви Кенсингтонского дворца, стены которого по этому случаю были украшены темно-красной бархатной тканью. В торжественно обставленной комнате установили большую серебряную чашу, которую впервые использовали как купель в 1688 г. для крещения племянника короля Англии Карла II принца Якова Фрэнсиса Эдуарда Стюарта, «старого претендента» на королевский трон. Рядом в терпеливом ожидании стояли архиепископ Кентерберийский Чарльз Маннерс-Саттон, внук герцога Ретленда, и епископ Лондона Уильям Хоули, образованный, но, по словам Чарльза Гревилла, «очень ординарный человек», который сменит Маннерс-Саттона на посту архиепископа в 1828 г. В самом начале церемонии никто из присутствующих даже понятия не имел, какое имя уготовано новорожденной принцессе. Архиепископ держал девочку на руках и вопрошающе посматривал то на родителей, то на регента.
Наконец-то регент громко объявил: «Александрина». В комнате повисла гнетущая тишина. Отец ребенка нерешительно предложил назвать дочь Елизаветой. Регент недовольно поморщился, потом посмотрел на герцогиню Кентскую, которая была уже готова разрыдаться, и решительно добавил: «В таком случае дайте ей еще и имя матери, но оно не должно стоять впереди имени императора». Таким образом, девочку крестили под именем Александрина Виктория, и в течение первых лет жизни ее часто называли уменьшительно-ласкательным именем Дрина, что было производным от первого имени. За все время церемонии крещения регент не только не удосужился перекинуться хотя бы парой слов с герцогом Кентским, но и не счел необходимым пригласить на это важное событие своего другого брата, герцога Суссекского, с которым в очередной раз находился в ссоре. Тот жил в Кенсингтонском дворце и занимал апартаменты, обставленные полками с 50 тысячами книг и увешанные бесчисленным множеством настенных часов. Более того, регент не удостоил своим присутствием торжественный обед по случаю крещения девочки, а несколько недель спустя даже демонстративно повернулся к герцогу Кентскому спиной, когда встретил его на торжественном приеме в испанском посольстве. В конце того же месяца, увидев на военном параде герцога и герцогиню, которые, по его мнению, совершенно некстати взяли с собой маленькую дочь, регент недовольно поморщился и проворчал: «А что делает здесь этот ребенок?»
В этих условиях и речи не могло быть о финансовой помощи регента семье герцога, который, по обыкновению, был по уши в долгах и бездумно швырял огромные деньги на мебель и ремонт своих апартаментов во дворце Сент-Джеймс. Только на одни зеркала он потратил несколько тысяч фунтов стерлингов. Столь же большие суммы пошли на содержание его собственного загородного дома Касл-Хилл, что в Илинге. Вместе с мебелью и другими предметами обихода этот дом мог потянуть на 70 тысяч фунтов, однако когда герцог обратился с соответствующей просьбой в парламент, чтобы продать дом на аукционе, лидер палаты общин отказался даже обсуждать этот вопрос. Когда герцог захотел продать дом обычным способом, ему посоветовали подождать до весны, поскольку цены на загородную недвижимость повысятся. После этого герцог решил переехать на запад страны вместе с семьей и прислугой, где можно было бы вести скромный образ жизни, арендовать домик за весьма умеренную плату и где мать с ребенком будут «наслаждаться купанием в теплом море» и дышать благотворным чистым воздухом девонширского побережья.
* * *
Вместе со своим конюшим Джоном Конроем герцог Кентский отправился в Девоншир, остановился в Солсбери, где, хотя и сильно простудился, все же посетил кафедральный собор и даже повстречался с епископом Джоном Фишером, его юношеским наставником, который к тому же был дядей жены Джона Конроя Елизаветы — дочери генерал-майора Бенджамина Фишера. Из Солсбери он отправил письмо своей «любимой и дорогой женушке», которой писал практически каждый день.
В графстве Девоншир герцог и Конрой осмотрели немало домов на побережье, но ни один из них так и не устроил их. В конце концов они наткнулись в Сидмуте на очень приличный домик с готическими окнами и островерхой крышей. Герцог решил остановить свой выбор на этом доме, и перед Рождеством, когда земля уже покрылась снегом, все его семейство переехало на новое место жительства. Поначалу в доме было ужасно холодно и сыро. Герцогиня вместе с дочерью Феодорой часто выходили на свежий воздух и прогуливались вдоль берега, а герцог большую часть времени оставался дома и писал письма. Его часто беспокоил желудок, и тогда он жаловался, что это его организм «шарахается от местной воды, как черт от ладана».
В начале января 1820 г. герцог снова заболел, да так сильно, что герцогине пришлось срочно вызывать семейного врача доктора Уилсона. После тщательного осмотра тот высказал свою озабоченность здоровьем герцога. Вечером 12 января герцог пожаловался на резкую боль в груди и частые приступы тошноты. Вскоре после этого он впал в бессознательное состояние и стал бредить. Удрученная этим обстоятельством герцогиня ни на минуту не оставляла больного и даже послала сэру Дэвиду Дандесу в Лондон письмо с просьбой немедленно прибыть в Сидмут! Дандес был выдающимся медиком и непременно приехал бы к герцогу, но в то время он находился в Виндзорском дворце у постели умирающего короля Георга III. Вместо него в Сидмут прибыл доктор Мэйтон, личный врач королевы Шарлотты. Его приезд раздосадовал герцогиню. Тот весьма плохо говорил по-французски и еще хуже — по-немецки, а ее английский был еще не настолько хорош, чтобы легко общаться с врачом и выражать свое неудовольствие теми жестокими, как казалось, методами лечения, которые он, как и доктор Уилсон, предписывал своему беспомощному пациенту.
А состояние здоровья герцога ежедневно ухудшалось. Ему каждый божий день пускали кровь, ставили банки, делали горячие компрессы к груди и массу других процедур, однако его состояние не улучшалось. Осунувшаяся от отчаяния герцогиня писала своей подруге, что «на его теле уже не осталось ни единого живого места, на котором бы не ставили банки или не пускали кровь... Я не думаю, что для пациента это самое лучшее средство лечения. Он и так слаб, а тут еще такая потеря крови... Вчера он был невероятно истощен и ослаблен этими жестокими врачами». Находясь в полубессознательном состоянии, герцог все же смог подписать завещание, а после этого обессиленно повалился на подушку и снова утратил связь с реальностью. На следующее утро он тихо скончался, так и не придя в себя, Обожавшая мужа и убитая горем герцогиня стояла на коленях рядом с постелью и сжимала его холодеющую руку.
Внезапно овдовевшая герцогиня Кентская была в отчаянии, и могла надеяться теперь только на помощь своего брата принца Леопольда. Без него, напоминал позже Леопольд ее дочери Виктории, она просто не выжила бы, и ей пришлось бы рано или поздно покинуть страну. Тем более что регент давно уже испытывал «большое желание выдворить из Англии тебя и твою маму, — с чувством подытожил он. — И я должен сказать откровенно, что без моей помощи ты не осталась бы в этой стране... Не представляю, что могло бы произойти с тобой и с твоей мамой, если бы рядом не было меня».
Однако принц Леопольд не только находился рядом, но и получал такой высокий доход, что мог позволить себе взять на попечение свою безутешную сестру и племянницу. Он обратился к сестре регента принцессе Мэри, герцогине Глостерской, с нижайшей просьбой добиться у брата разрешения для убитой горем вдовы и ее дочери вернуться в апартаменты покойного мужа в Кенсингтонском дворце. Регент и Мэри обожали друг друга, и это вселяло надежду на благополучный исход дела. «Она находится в состоянии меланхолии, — писала позже принцесса Мэри, — поскольку Эдуард оставил ее с огромными долгами, и у нее нет возможности даже заплатить своим самым старым и преданным слугам. Она знает, какое у тебя доброе сердце, и надеется, что ты не оставишь ее в беде».
На этот раз регент не смог отказать вдове покойного брата, и вскоре после этого герцогиня Кентская, получив от принца Леопольда ежегодное жалованье в размере двух тысяч фунтов, позже увеличенное до трех тысяч, немедленно вернулась в Кенсингтонский дворец. Именно здесь она угнала печальную новость, что 29 января 1820 г. бедный, несчастный и совершенно ослепший король наконец-то отошел в мир иной, а новым монархом под именем Георга IV стал регент, принц Уэльский.
