III
Через мгновение показался и зверь, — огромный дикий кабан выставился наполовину из терновника, чтобы сообразить дальнейшее бегство. Чудовищная голова, непропорциональная даже туловищу, опустивши рыло, изрыгала со свистом и храпом клубами пену и пар; налитые кровью глаза злобно сверкали; обнаженные и загнутые назад клыки ярко белели на черно–бурой шерсти; набитая сплошь древесной смолой и грязью, она обратилась в непроницаемую броню; единственными убойными местами представлялись лишь ухо да глаз. Богдан приложился и выжидал более удобного поворота головы. Вдруг раздался чей–то выстрел, Богдан вздрогнул от неожиданности. Зверь выпрыгнул из засады и, не видя врага, хотел было направиться в сторону, но опытный стрелок поймал его хорошо на прицел и послал вдогонку меткую пулю. Загремел выстрел, кабан ткнулся рылом в землю, приподнялся на передних ногах и начал мотать в одну сторону головой, точно желая достать клыками до уязвленного места.
— Убит! Дойдет! — потирал руки Богдан. — Вот так рушничка, спасибо Тугаю! — И он в восторге крикнул: «Го–го!», давая знать ближайшим ловничим, что зверь на месте и чтоб они поспешили; но зверь, услыхав крик, приподнялся снова и, шатаясь во все стороны, побрел налево в глубь леса. Вытянувши нож и оставивши у пня рушницу, Богдан бросился за ним в погоню. Однако смертельно раненый кабан, обрызгивая кровью стебли и кустарники, напрягал свои могучие силы и не только не замедлял шага, а, напротив, ускорял его. Теперь уже догнать его, по крайней мере без собак, становилось затруднительным; впрочем, стройный хор гончих гнал уже по пятам и возрастал в силе. Богдан начинал уже уставать, задыхаться, вдруг он заметил, что кабан провалился в какую–то яму и безнадежно барахтается в ней; тогда он бросился с удвоенной энергией на свою жертву, но последняя словно смеялась над ним, и в тот момент, когда победитель думал уже насесть на зверя, тот вырвался еще раз и скрылся в ближайшем чагарнике. Разгон Богдана был до того стремителен, что он не мог удержать бега и очутился сам в той же яме или берлоге, откуда только что вырвался вепрь. Упавши с разбега, Богдан почувствовал сначала боль от ушиба или вывиха, а потом до него донеслись из ямы человеческие голоса и стоны. Последнее обстоятельство поразило его; он нагнулся, чтобы узнать, кто там, но вдруг в глубине зарычал злобный голос:
— Если двинется — пулю съест.
— Раз маты породыла! — крикнул в яму Богдан.
— О, свой! — ответил кто–то радостно, но в это время вся стая гончих навалилась на жалкую берлогу; с воем и лаем принялись собаки рыть землю, а штуки три вскочили даже в самую яму. Богдан вытолкал их и, крикнувши: «Суботов!», выскочил сам на пригорок.
Стая как бы разделилась на три группы, рьяно лаяла и разгребала землю. Догадавшись, что и там, быть может, сидят такие же нежданные звери, как и в этой берлоге, Богдан бросился со всею энергиею отвлечь стаю, направив ее на следы красного зверя. Поймавши несколько гончаков, он наткнул их на свежие следы, обрызганные кровью, и когда они, затявкав, знаменательно понеслись запальчиво в чагарник, он направил туда и остальную, уже возбужденную товарищами стаю. Тогда только, убедившись, что ни одного доезжачего не было здесь, Богдан вздохнул свободно и, утирая рукавом жупана пот, обильно выступивший на его лбу, направился и сам замедленным от усталости шагом в эту трущобу. Недалеко в долине вся стая кружилась на одном месте, победно ворча.
А в это время спускались с пригорка к болоту два всадника.
Ехавший впереди всадник был пан подстароста, а следовавший за ним — пышная панна Елена, одетая в полупольский, полумалорусский костюм, отливавший светло–розовыми и светло–лиловыми тонами, она напоминала нежный цветок первой весны. У обоих всадников сидело на левой руке по хищной птице, накрытой с головы красным, разукрашенным колпачком. За пышным панством следовало на почтительном расстоянии еще несколько корогутников, с такими же ловчими птицами; внизу у болота стояли особые мысливые с легашами.
— Не мудрено, моя крулева, все это может наводить на разные догадки… — говорил искренно и убедительно подстароста, осаживая коня и пропуская Елену рядом с собой, — ведь панна целых два месяца не казала никуда глаз, не допускала к себе, точно замурованная красавица в волшебном лесу!.. Ездил я, ездил!
— Будто уж так часто? — бросила вскользь Елена с лукавою улыбкой.
— Разрази меня Перун! — вскрикнул подстароста. — Да хоть бы встретиться было, как в сказке, с змеем–собакою, хоть переломил бы на нем пару копий, потешил бы богатырскую удаль. Уж либо мне, либо ему, собаке. Да, на беду мою, змей–то суботовский сам прятался.
— Рыцарство делает пану честь, — метнула Елена блестящий взор в самое сердце подстаросты, — но, к сожалению, в Суботове не было при мне змея–стражника, — вспыхнула она легкою зарницей.
— А сам этот захватчик–владелец, где же он находился?
— Тато Богдан? — приподняла Елена с недоумением ресницы и потом сразу опустила их черной бахромой. — Он находился при сиротах–детях, то удалялся в пасеку молиться и грустить по жене…
— Го–го! Поверю! Сто чертей с ведьмой! Такой–то он, этот козак, — выкрикнул презрительно Чаплинский, — такой он нежный и страстный малжонек?[6]
— Пан Богдан, — подчеркнула Елена и побледнела, как лилия, — поступал шляхетно с женою и при жизни, и после смерти, тато мой вообще человек шляхетный.
— Ха–ха! И панна это утверждает, именно панна? Езус — Мария! — уставился он на нее своими выпуклыми светлыми глазами.
Елена вспыхнула до ушей и не нашлась, что ответить.
— Неужели же, — продолжал с горечью собеседник, — неужели пышная панна, крулева литовских лесов, привязана к нему, как дочь, или даже… я молчу! — спохватился Чаплинский.
— Тато мне, — ответила после некоторого молчания взволнованная Елена, — много, много сделал добра; он спас меня от смерти, вырвал из рук врага, защитил от преследования, поручил опеке магната, значит, дал эдукацию, и теперь любит, как родное дитя…
— Может быть, больше? Ведьма ему в глотку! — прошипел сквозь зубы, прищуривая глаза, спутник.
— Пане! — подняла гордо головку Елена и сверкнула молнией на Чаплинского.
— Пшепрашам, — съежился тот и перешел сейчас же в трогательно искренний тон… — Я верю, он сделал действительно панне несколько услуг, и он был награжден за них уже сторицею тем, что мог их сделать: я бы за одно это, за одну возможность, за близость к панне, отказался бы от рая… Як бога кохам! — проговорил он одним духом и потом, глубоко вздохнув, отер струившийся по лицу пот.
Панна поблагодарила его обворожительным взглядом и сконфузилась.
— Иные же дяблы–перевертни берут за свою услугу страшную плату…
Елена вспыхнула теперь вся до корня волос ярче полымя и отвернулась, чтобы скрыть набежавшие, непослушные слезы, а Чаплинский, не замечая, что своей наглостью нанес ей обиду, продолжал в ревнивом азарте.
— Такую несообразную, несоответственную плату, какую может заломить только жид или хлоп! Берут и не квитуют![7] Когда можно поквитовать — не квитуют… Три месяца проходит, но что им тайные терзания жертвы! Хамский гонор важнее.
Последние слова попали так метко в обнаженную язву Елены, что она вздрогнула от боли, побледнела мгновенно и ухватилась рукой за луку седла. Чаплинский сконфузился, заволновался и бросился к ней.
— Сто тысяч ведьм мне на голову! Что я, старый дурень! У ног панских лежу! Раздави, а прости! Языка бы мне половину давно надо было отнять, он всегда выбалтывал то, о чем ныло сердце! — сыпал спешно подстароста, задыхаясь и ударяя себя кулаком в грудь. — Вот кто виноват! Вот кто! Око отравленное, полоненное!
— Но я — то, пане, ни в чем неповинна, — ответила наконец надменно Елена и обдала подстаросту таким холодом, что он задрожал как бы под порывом декабрьского ветра. — Да, наконец, я не просила пана об опеке, — улыбнулась она свысока, — а пан позволил себе, и несправедливо, такие речи, какие разрешаются только капеллану на исповеди.
— Милосердья! — прошептал, низко кланяясь и отводя далеко руку с шапкой, Чаплинский и весь побагровел от оскорбленного самолюбия. Потом, желая скрыть свое смущение, он заговорил сразу небрежным тоном. — Здесь осторожнее, панно, крутой спуск, я лучше проведу под уздцы вашу лошадь, — с этими словами он соскочил с седла и пошел впереди.
«Да, в этом–то он прав! — думала взволнованно Елена, уставившись в челку коня и покачиваясь в седле. — Богдану, видимо, мало нужды до моих мук! Все ведь поставила на карту, а он, кажется, больше дорожит мнением своих хлопов, чем моей честью. Что ж это? Или краса моя ему надоела, или он не понимает, какие оскорбления я терплю! — сжимала она больше и больше свои соболиные брови, и складка ложилась меж ними все резче и мрачней. — Краснеть при всяком намеке, при всяком подходящем, даже не на меня направленном слове. Выслушивать все замаскированные соболезнования… А! — втянула она в себя воздух дрожащими, раздувающимися от гнева ноздрями и отбросилась назад. — А если б? — она не договорила своей мысли и покрылась вся жарким румянцем. — Ведь могло же и может статься! Хорош бы был тогда для меня шестимесячный срок! Я ему месяц тому назад намекнула даже об этом… он всполошился было сильно, затревожился, побежал посоветоваться к отцу Михаилу, а потом мало–помалу затих, успокоился… Шляхетный вчинок!.. — губы Елены сложились в саркастическую усмешку. — Уклониться хочет, что ли? Или он считает свои хлопские звычаи важнее меня?! После этого еще и та святоша может вернуться в мой дом и вытолкать меня вон? Так нет же, не пропали еще чары моей красоты! Почувствуешь ты мою неотразимую силу! Не ласка — ревность замучает тебя! А другая уже никогда не войдет в твое сердце…»
