– Будем мы отступать или нет, а обоз надобно сегодня же отправить за Одер, – сказал Фермор.
– Совершенно верно. Немедленно отправить за реку! – спохватился Румянцев.
– Да, да, да, отправить, – поддакнул Вильбуа.
– Ну что ж, – спокойно, не торопясь, ответил Салтыков, – отсылать так отсылать. Завтра же и отошлем, – легонько ударил он по столу рукой.
Выходило так, что он и соглашался с Фермором, но в то же время поступал по-своему: отошлю, но не сегодня!
– А теперь, господин подполковник, – кивнул он Суворову, – давайте-ка объедем весь лагерь, посмотрим, как и что у нас! – поднялся главнокомандующий.
IV
Казачья лошаденка Суворова не отставала от статного арабского жеребца графа Салтыкова.
Они объехали весь фрунт русских войск от левого крыла на Еврейской горе, самом высоком и широком из франкфуртских холмов, до правого – на узкой площадке Мельничной горы, где под мирными ветряками расположились десятки шуваловских единорогов Обсервационного корпуса.
Жеребец графа продирался сквозь кусты, спускался с обрывов вниз, в долину, подымался на кручи. Главнокомандующий хотел лично проверить, насколько болотисты берега речки Гюнер, сможет ли пехота «скоропостижного короля» – так звали Фридриха II при русском дворе – пройти здесь или нет. Осматривал, как круты спуски оврагов Лаудонгрунда и Кунгрунда, на что давеча так напирал осторожный Фермор.
Возвращались назад.
Крепкий жеребец графа легко вымахнул из Кунгрунда наверх, на Большой Шпиц, который лежал между Еврейской и Мельничной горами…
Салтыков остановился, снял треуголку и, вытирая платком мокрый лоб, сказал штаб-офицеру, поспевавшему за ним:
– Напрасно Фермор пугал; тут не то что мушкатеры, а и полукартаульные единороги пройдут. И через овраги можно получить довольный сикурс. Ну и погодка! – переменил он разговор. – Вот благодать какая!
– Жарко, ваше сиятельство, помилуй Бог, жарко! – согласился худощавый подполковник: плечи его кафтана были мокры.
– Бабье лето. Скоро и в отъезжее поле. Эх, хорошо! – мечтательно сказал Салтыков, глядя вниз на болотистую равнину, по которой текла речка Гюнер.
За Гюнером, по лугу, в ярких черно-красных доломанах скакали гусары.
– Ваше сиятельство, обратите внимание на гусар: нельзя разобрать – свои или немцы, – сказал Суворов. – Надо, чтобы гусары в отводных караулах носили на руке белую повязку.
– Да, да. Это верно. Отдай, голубчик, завтра приказ при пароле, – ответил Салтыков, трогая жеребца.
Они ехали сзади расположения апшеронцев. В стороне молодой мушкатер рубил тесаком рогаточные колья.
– Ах, стервец, посмотри, что он делает! – указал на мушкатера Салтыков. – Этак они все рогатки изведут! Поезжай, взгрей его!
Суворов дал шпоры коню и подскакал к мушкатеру.
Увидев подъехавшего офицера, мушкатер вытянулся, испуганно заморгав глазами. Суворов оглянулся – главнокомандующий скрылся за кустами.
– Что, кашу варить собираешься? – спросил Суворов.
– Никак нет, тартофель, – смущенно ответил мушкатер.
– Чего ж оробел? Руби смело! Тут не в степи с туркой воевать! А коли и налетит конница, у тебя штык есть. Он, брат, лучше всякой рогатки – и крепче, и вернее! – сказал подполковник Суворов и поскакал догонять главнокомандующего.
…Ильюха Огнев никому не рассказал об этом странном происшествии. Мушкатеры потихоньку рубили рогаточные колья, но все ротное начальство, начиная с Егора Лукича, строго взыскивало за это, а тут на штабного офицера нарвался – и то ничего.
V
– Твой барин что, аль такой бедный? – спросил у суворовского Степки франтоватый бригадирский денщик, входя за ним в подполковничью палатку.
Денщик бригадира Бранта забежал вечерком покалякать с соседом и посмотреть, как живет новый штаб-офицер: подполковник Суворов прибыл в армию недавно, две недели тому назад.
– Не. А что? – удивился Степка. – Отчего ты так думаешь?
– Да как же не думать? Ты у него только один! Больше-то никого нет – ни повара, ни вестовых!
– Зачем? Я ж барину обед стряпаю. Казак еще есть, – ответил Степка, зажигая свечу.
– Казак? Это ж не барский человек. То ли дело у моего: денщиков – двое, вестовых – двое, опять же повар да цирюльник… Вот! – хвастался бригадирский денщик.
Он в один миг окинул взглядом скудную подполковничью палатку.
Никакой кровати не было. На земле лежала охапка сена, прикрытая простыней. В изголовье – подушка. Ни ковра, ничего. Стол, свеча в деревянном подсвечнике. На столе одни книги.
– Твой барин ведь майор?
– Ну вот еще, – обиделся Степка. – Александра Васильич – подполковник, а не майор!
– Тогда и того плоше! – не унимался денщик. – Подполковник, говоришь, а погляди, на чем спит! – Бригадирский денщик указал на постель подполковника. – Да у нас у сержанта, у пьянчужки Сашки Коробова, и то лучше! Ни пуховика, ни перины! Какой же это барин, штаб-офицер? Да кто его отец?
– Наш старый барин, Василий Иванович Суворов, слыхал, может, – главный в армии по хлебной части. Вот кто! – обиженным тоном сказал Степка, встряхивая простыню и взрыхляя слежавшееся сено. – Да у нас, кабы мы только пожелали, пуховиков этих – тьфу!.. Отседа до самого Франкфурту ими устлали б! У нас, брат, деревни в Московской, Володимирской губерниях. Да еще дом в Москве у Никитских ворот. Наш батюшка барин – генерал-майор, а он…
– Почему ж тогда молодой барин так спит? В карты продулся, что ли?
– Какое там! – отмахнулся Степка. – Вовсе не любит этого занятия.
– Так почему ж?
– А вот поди у него и спроси почему. Он и дома у нас никак иначе не спал как на полу и на сене.
– То-то мне ферморский Яшка шептал: к нам, говорит, прислали нового штаб-офицера. Маленький, худенький, говорит. Одна кожа да кости. Бедный, должно быть, аль пьяница. Халата, говорит, и того не имеет. У всех штаб-офицеров по две повозки с добром. Любомирский даже в три не вмещается, а этот, Суворов, ровно прапорщик последний: на одной повозке везти нечего. Чудно.
– Ну и врет твой Яшка! – обозлился суворовский денщик. – Александра Васильич пьет вовсе мало. Одно верно: вещей возить не любит.
– Человек он молодой, а ни тебе зеркала, ни чего другого. Только книги, – не переставал подзуживать бригадирский денщик.
– Погоди, кажись, кто-то подъехал, – перебил его Степка и выбежал вон. За ним из палатки шмыгнул и его гость.
В ночных сумерках бригадирский денщик увидал небольшого человека, который быстро шел к палатке. Камзол его был расстегнут, шляпу он держал в руке.
– Степка, воды! – крикнул он на ходу.
Бригадирский денщик шмыгнул за палатку, – хотелось послушать, что ж будет дальше.
В подполковничьей палатке упал, глухо звякнув шпорой, один сапог, потом другой. Еще мгновение – и тот же быстрый голос уже не в палатке, а где-то тут, в двух шагах, сказал:
– Лей! Только не на плечи, а на голову!
Послышался плеск воды.
– Хор-рошо, помилуй Бог, как хорошо!
– У меня еще одно припасено, – сказал Степка.
– Молодчина! Валяй!
Снова шум воды, довольное покрякивание, топот босых ног.
– Есть не буду – ужинал у графа. Ступай спи!
Бригадирский денщик, улыбаясь в подстриженные на гренадерский манер усы, пошел прочь.
«Ну и барин! – думал он. – Помыться в такую жару хорошо, слов нет, но помыться, как пристало штаб-офицеру: в тазу, с мылом, с душистой водой. А он – из ведра. Ровно мужик, слезший с полка́. И теперь завалится на сено. Чудак!»
И бригадирский денщик даже махнул рукой.
VI
После холодной воды приятно пощипывало тело. Веки закрывались сами. Устал за день. Хотелось спать. В голове – все то, что назойливо лезло целый день:
«Мне бы сорокатысячную армию и кроатов Лаудона! Плевал бы я на всех Даунов! Сегодня же – на Берлин! Хоть там впереди король, хоть черт, хоть дьявол!.. Царь Петр ведь говаривал: «Во всех действиях упреждать». Конечно же – упреждать, а не стоять так в нерешительности, как Салтыков!»
Суворов улыбнулся. «Ретирада» [15] – подлое слово! И еще – обоз. Перед глазами одна за другой замелькали тысячи повозок, палуб, телег…
– Александра Васильич, – тихо позвал Степка: ему было жалко будить барина в этакую рань.
Суворов всегда спал очень чутко. Проснулся, отбросил простыню:
– Ась?
– Казак с донесением. От Туроверова.
Суворов вскочил и как лежал голый, так и выбежал из палатки.
Лагерь спал. Откуда-то снизу, из Кунерсдорфа, доносился одинокий крик каким-то чудом уцелевшего петуха. Долина за Большим Шпицем, озера – все в белом тумане.
У палатки – бородатый казак.
– Какие новости, дядя? – спросил Суворов.
– Пруссак переправился через Одру, ваше благородие.
– Где?
– У Горитца.
– Все? И артиллерия?
– Конница перешла вброд, а пехота и пушки по мостам понтонным.
– Так, так. Спасибо. Обожди, борода!
Суворов юркнул в палатку.
Степка хотел помочь барину одеться, но, как всегда спросонок, был дурак дураком: тыкался во все и только мешал. Барин за сапог – и Степка тогда за сапог. Степка хочет подать кафтан – глядь, а он уж в руках у барина.
