– Да у нас тридцать знамен! – вопили за столом. – Тридцать знамен да сто сорок труб и бубнов!..
– Оглохнут!..
– Да мы их седлами закидаем!.. – весело орал Ратибор.
– Никогда еще супротивники наши не выходили целы из земель суздальских!.. – кричал Стригунок, вновь занявший место подле князя Ярослава.
– Верные слова. – Ярослав встал, и все замолкли. – И сила наша без пощады. Никого не жалеть, никого не щадить, даже тех, у кого оплечье золотое. За то вам брони, и одежда, и кони их.
– Пленить одних князей, – счел нужным уточнить князь Юрий. – Потом их судьбу решим.
Это было хотя бы разумно, но все уже захмелели, воодушевились и решили делить землю прямо тут, за пиршественным столом. Юрий кроме Владимира взял себе еще и Ростов, вернул Новгород Ярославу, отдал Смоленск брату Святославу… Легко и весело шел дележ шкуры неубитого медведя.
Как раз в разгар победных криков Стригунок и уловил, что черкесские брови Ярослава сами собой начали соединяться в одну линию. И жарко зашептал в ухо:
– Может, передохнуть хочешь, светлый князь? У меня в шатре такая ягодка-малинка…
Князь молча встал и начал выбираться из-за стола, расшвыривая пьяных сотрапезников.
А тем временем злые, голодные, продрогшие на промозглом ветру новгородцы, как медведь, чью шкуру столь ретиво делили за столом, медленно обходили горушку, на которой за частоколами укрепилась суздальская рать. Однако сторожевой полк легко отбросил атакующих, из-за этой самой легкости и не поставив в известность пирующее начальство.
– Спешите? – с укором спросил князь Мстислав отступивших. – А снег рыхлый, тут с умом надо.
– Сразимся пеши! – воодушевленно заорали новгородцы.
– Друзья и братья! – внезапно закричал Мстислав, уловив воодушевление. – Вошли мы в землю сильную, так призовем на помощь Бога и Святую Софию! Кому не умереть, тот и жив останется! Забудем на время жен и детей своих. Сражайтесь пеши, так оно сподручнее будет!
Новгородцы, а вслед за ними и смоляне спешились, сбросили верхнюю одежду, а смоляне – даже сапоги, и с громким кличем: «Новгород и Святая София!» – яростно полезли наверх по рыхлому, истоптанному снегу. Говорят, что в этот момент и показались первые лучи солнца 21 апреля 1216 года, победного для новгородцев и столь горестного для суздальцев…
Атакующие при всей ярости медленно поднимались в гору, защищенную не только частоколами и плетнями, но и суздальскими ратниками. Они занимали более выгодную для рукопашной позицию, и в какой-то миг показалось, что атака вот-вот захлебнется и новгородцы вместе с босыми смолянами покатятся вниз, сминая вторую линию, а заодно и княжеские дружины. Поняв это, князь Константин с криком: «Не выдадим добрых людей!» – впереди своей дружины бросился на помощь. Ловко орудуя боевым топором, он трижды прорывался сквозь суздальские заслоны, проламывая черепа собственным землякам. По натуре он был человеком отнюдь не воинственным, но в тот момент могла погибнуть вся его мечта вернуться в Новгород во славе победителя, и он забыл о пощаде. И началась битва, которую летописи описывают с ужасом, ибо сын шел на отца, брат на брата, холоп на господина, и никто не брал пленных.
Ярослав проснулся в чужом отдаленном шатре, когда его брат Константин уже остервенело крушил черепа. Оттолкнув разомлевшую в истоме очередную утешительницу, схватил меч, выбежал из шатра в одном исподнем, вскочил в седло и помчался в самую гущу схватки. Воином он был лихим и отчаянным, смерти не боялся – не до того было, власть терял! – и кричал, что пришел, что все должны прорываться к нему, что все вместе они отбросят врага в низину. Увидел Ратибора, увидел, как тот прорывался к нему, но упал, и с новым всплеском ярости ринулся на противника. И враги шарахались от его меча, ибо недаром за ним навсегда укрепилось языческое имя ищущего в ярости славу.
Но и новгородцы опомнились, и свои не подходили, и уже довелось отбиваться, спасая собственную жизнь. Уже повисли на поводьях, останавливая озверевшего от криков, крови, грохота и звона коня, уже выбили меч, уже тянули с седла, когда откуда-то появился вдруг всадник. Умело и расчетливо работая мечом, прорвался к Ярославу, подхватил с падающего коня, перебросил на свое седло и умчал из страшной, на удивление беспощадной сечи, в которой пленных оказалось всего около шестидесяти суздальцев, а на тот свет ушло девять тысяч двести тридцать три христианских души от христианских мечей и кривых ножей-засапожников…
Не жалея коня, Ярун мчался к той усадьбе, где был спасен от смерти, где нашел приют и ласку, любовь и невесту. Князь узнал его в первый миг, сказал: «Я знал, что ты поспеешь…» – и замолчал, впав в забытье. Не пришел в себя Ярослав и тогда, когда Ярун остановил взмыленного коня у крыльца, бросил выбежавшей Милаше: «Коня выводи» – и на руках внес князя в дом.
– Это князь Ярослав, – сказал он старику. – Сын твоего господина. Он вроде не ранен, только порезан: Сеча там страшная.
Ярослав пришел в себя, когда хозяйка начала его перевязывать. Узнал Яруна, с трудом приподнялся, снял с шеи золотую цепь:
– Нагнись.
Ярун нагнулся. Князь надел цепь ему на шею, притянул голову, поцеловал в губы:
– Носи с честью, цепь на тебе княжеская. Ты мне жизнь спас, а порты спасти не смог. Скачи туда, в сечу не ввязывайся, собери наших. Константин с Мстиславом и сюда пожаловать могут. Не медли, Ярун.
К месту одного из самых кровавых сражений Ярун ехал осмотрительно. Часто видел пеших и конных воинов, но вовремя скрывался, и они его не замечали. Он уже понял, что суздальцы потерпели страшный разгром, и его удивило, что нигде не было заметно обозов с ранеными. Несмотря на молодость, он был опытным воином, понимал, что после такой сечи раненых должно было бы быть особенно много, а их не было вообще. Ни на возах, ни на конях, ни плетущихся пешком, поддерживая друг друга. И только добравшись до места битвы и оглядев его из укрытия, он настолько ужаснулся, что смог лишь с трудом перекреститься.
Все поле боя – склоны холма, низины и берег реки Липицы – было сплошь завалено раздетыми до исподнего трупами. Здесь не брали пленных и не щадили раненых, здесь старательно добивали всех, забирали оружие, сдергивали сапоги, снимали окровавленную посеченную верхнюю одежду. Со всех, без исключения. С дружинников и ратников, с холопов и бояр. Такого он еще не видывал. Никогда. И тогда он спешился, стал на колени и начал истово молиться не только о царствии небесном для павших, но и о милосердии, о котором забыли на этом поле. А потом сел в седло и отъехал прочь, поняв, что спасшихся надо искать подальше от этого опоенного кровью поля.
К концу третьего дня поисков он собрал два десятка дружинников, половина из которых была ранена. Дружинники оказались незнакомыми, служили князю Юрию, но золотая княжеская цепь на груди Яруна сразу убедила их в его праве отдавать приказы, и он повел их к усадьбе на крупной рыси. Добравшись до нее, велел всадникам спешиться, взбежал на крыльцо и распахнул дверь.
И остолбенел, увидев вдруг постаревшего, потерянного хозяина, жалко притулившегося пред иконой.
– Где князь Ярослав?
– Уехал, – не поднимая головы, тихо сказал хозяин. – За ним его дружинники прискакали.
– Ну и слава Богу, – Ярун перекрестился. – А ты почему будто из седла выбитый? Где Милаша?
– Увез он ее, – еле слышно ответил старик. – Мать с той поры в беспамятстве…
– Куда увез? – крикнул Ярун. – Куда умчал, спрашиваю?
– Будто в Переяславль…
Старик бормотал что-то еще, но Ярун уже выбежал на крыльцо:
– По коням!..
В княжеском дворце Переяславля пировали, когда распахнулась дверь и вошел Ярун. Все примолкли, а сидевший рядом с князем Стригунок посерел вдруг и протянул растерянно:
– Никак, с того света…
– Где Милаша, князь Ярослав? – тихо спросил Ярун. – Верни ее мне, и ни о чем боле не спрошу.
– Кто такая? – не без смущения забормотал Ярослав. – Ведать не…
– Милаша. Моя Милаша. – Ярун шагнул к столу, в упор глядя на Ярослава. – Так ты отплатил за спасение свое?
– Что с воза упало… – начал было Стригунок.
– А ты… – Палец Яруна уперся в него. – Ты молчи. Ты один знал, что я без кольчуги тогда выехал, ты… Ты страшной смертью умрешь.
– Молчать, смерд! – закричал наконец-то пришедший в себя князь. – Вон, пока жив. Видеть тебя не желаю!
– И я тебя, князь Ярослав, – тихо сказал Ярун. – Как вольный витязь объявляю тебе, что отъезжаю от тебя навсегда.
Рванул с шеи княжескую золотую цепь, швырнул ее на стол перед Ярославом и вышел.
Субедей-багатур – приземистый, широкий и тяжелый, как веками обкатанный камень, – никогда не улыбался и никогда не повторял своих приказаний. Узкие глаза его умели смотреть не моргая, потому что этому его научила сама смерть, в лицо которой он глядел несчетное число раз. Голос его был глуховат и неразборчив, но никто никогда не осмеливался переспрашивать, что он сказал. Все знали, что он был великим воином, но великих воинов среди монголов хватало, а Субедей-багатур был один. Он читал битву, сидя в седле позади своих войск, но читал без ошибок, всегда вовремя отмечая ошибки врага. Его не любили все, даже сам великий Чингисхан: его чтили. И если остальные полководцы Чингиса были клинками, разящими врага, то Субедей-багатур был рукой, владеющей этими клинками.
