Сбудется, непременно сбудется… Письма, приходившие в Венецию из Парижа, были тоже полны надежд: Франция никогда не смирится с исчезновением Польши, великой европейской державы; она настроит против России Швецию и Турцию и принудит прусского короля выйти из коалиции. Нам следует проявлять стойкость в несчастье, ждать и не утрачивать веры; придет момент, когда французы протянут нам руку помощи.
Терпеть и верить — именно это говорилось в посланиях, которые триестские купцы увозили с собой из Венеции в Галицию.
***
В шесть часов утра за окном еще темно, но Станислав Август всё равно вставал с постели, зажигал свечу и читал газеты, романы, письма — что угодно, лишь бы отвлечься от горьких мыслей, пробивавшихся сквозь тонкую оболочку ночного сна и обуревавших его днем.
Дворец понемногу пробуждался; слышался простуженный кашель шамбеляна из соседней комнаты, быстрые шаги по коридору; постучавшись, в спальню входил камердинер, начиналась обычная процедура утреннего туалета. Побритый, напудренный и одетый, король отправлялся на службу в дворцовую церковь. Если день был воскресный, во дворе уже ждала карета, чтобы отвезти его в какой-нибудь костел — иезуитский или при доминиканском монастыре, и в ней сидел генерал-поручик Илья Андреевич Безбородко, приставленный следить за каждым шагом Понятовского. По всему дворцу расставлены солдаты; если король просто гулял с дамами по двору, по террасе или даже по галереям своего дворца, за ним непременно следовали дежурные пажи.
С террасы открывался вид на Неман. Понятовский не мог провести ни дня, не увидев этой реки, пусть и под ледяным панцирем: там, за ней — Польша… А еще он часто прогуливался по тем залам, где проходил последний сейм, оживляя их своей памятью. Тогда, осенью девяносто третьего, ему казалось, что это конец — но нет, после сейма он вернулся в Варшаву, оставив Неман за своей спиной, и мог спокойно выезжать за город или на охоту без конвоя из двух-трех десятков русских драгун, а дежурный офицер не составлял ежедневные рапорты о его времяпрепровождении для князя Цицианова, который лично выписывал пропуска во дворец, решая, кому можно видеться с королем, а кому нет…
Разумеется, с ним любезны и учтивы. Безбородко послал в Варшаву капитана, и тот привез из Замка бильярд — вот и развлечение на послеобеденные часы. Иногда к королю допускали музыкантов; он вел обширную переписку. Более того, ему разрешили устроить судьбу дочери Изабеллы: Эльжбета сосватала ей кузена Валента Соболевского, сына своей родной сестры, и за разрешением на брак в Рим отправили итальянского священника. Наконец, помимо Цицианова, свиты и родных, за обеденный стол с ним садились гости — приятно видеть новые лица, слышать свежие речи, говорить о чем-то ином, кроме погоды и недугов. Станислав Август искренне обрадовался, увидев Адама Ежи Чарторыйского: они с братом Константином застряли в Гродно, поскольку Екатерина не давала им разрешения на въезд в Петербург. Императрица считает княжичей дурно воспитанными своею матерью Изабеллой, которая, как Гамилькар с Ганнибала, взяла с них клятву быть непримиримыми врагами России. Репнин показал королю письмо с припиской об этом. Откуда она это взяла? Верно, какой-нибудь «доброжелатель», пресмыкающийся у русского трона в надежде поживиться за счет своих врагов, прислал анонимное письмо с предупреждением. И всё же как это похоже на Екатерину! Ей мало, чтобы ее воля исполнилась: эта воля должна быть дарована как милость, преподнесена как проявление великодушия. Она хочет прежде усмирить «львят, взращенных на погибель» Третьему Риму, чтобы они приползли лизать ей руки и даже не пытались укусить.
Адаму Ежи недавно исполнилось двадцать пять лет. Станислав Август вглядывается в его лицо, пытаясь найти опровержение упорным слухам, но нет: разрез глаз, очерк бровей, хрящеватый нос, маленький рот — это от Репнина, а не от Чарторыйского. У Изабеллы, надо признать, рот несколько великоват, да она и вообще никогда не была красавицей… И Константин ни капельки не похож на брата. Кстати, герцог де Лозен похвалялся, что младший сын Изабеллы — от него… Интересно, бросилось ли это сходство в глаза самому Репнину? Хотя… нам бывает трудно узнать себя даже в подставленном зеркале. Король перевел взгляд на Михала Грабовского — узнал ли бы он сына при случайной встрече? Все говорят, что сходство между ними несомненно. Неужели он был таким?
Молодой Чарторыйский тоже бросает беглые взгляды на Понятовского. Стар, но не дряхл, осанки своей не утратил и держится с достоинством, без нелепой заносчивости. Лицо его всё еще приятно и располагает к себе. Почему матушка так его ненавидит? Конечно, он привел Польшу к гибели, а потому в ее сердце нет и не может быть жалости к этому человеку — не менее несчастному, чем его страна. Но, несмотря на молодость, Адам уже достаточно опытен, чтобы понять: ненависть — оборотная сторона любви, острие, растравляющее рану страсти, чтобы не дать ей зарубцеваться…
Французский разговор за столом не клеится: Чарторыйского тяготит присутствие Цицианова. Дамы расспрашивают Адама о венских новостях, балах, театральных премьерах, а он просит его извинить за неспособность удовлетворить их любопытство, поскольку обстоятельства не располагали его вести в столице светскую жизнь. Война; его величество Франц II даже был вынужден передать все императорские театры в аренду барону фон Брауну. Говорят, что новая опера-буффа маэстро Сальери провалилась. Ещё бы: кому сейчас интересен «Мир наизнанку», если это происходит на самом деле, и смеяться тут нечему? Как сказано в пословице, когда говорят пушки, музы молчат.
— Впрочем, — добавил Чарторыйский, в упор глядя на Цицианова, — у Цицерона эта фраза звучит иначе: Silent enim leges inter arma — «ибо молчат законы среди лязга оружия».
— Речь в защиту Милона, — кивнул Цицианов, поддевая вилкой кусочек форели. — Там еще сказано, что сами законы иногда вручают нам меч для убийства.
— Да, но Цицерон говорит о самозащите, о справедливой войне.
— И уточняет, что справедливый правитель не станет прикрывать авторитетом государства бесчинство возбужденной толпы.
Все с интересом следили за этой словесной дуэлью. Михал бросил быстрый взгляд на отца, а Понятовский перехватил взгляд Изабеллы, устремленный на Чарторыйского: такие блестящие глаза побуждали рыцаря хвататься за меч, сломав копье.
— Ликург Спартанский, своими мудрыми реформами возвысивший и усиливший свою страну и самой жизни своей для нее не пожалевший, почитал главной добродетелью верность своему Отечеству, народ же сделал хранителем и носителем законов, дабы он следовал не букве их, а духу. Долгими неустанными трудами он внушил лакедемонянам, что основой процветания страны является не принуждение, а свободная воля; между людьми нет иного различия, иного первенства, кроме их дурных и добрых дел. Цари же спартанские продлили свое правление тем, что отказались от чрезмерной власти в пользу народа.
Цицианов усмехнулся.
— Я вижу, вы хорошо знакомы с Плутархом, — сказал он. — А не припомните ли то место, где он приводит басню о змее? Хвост взбунтовался против головы и потребовал чередоваться с нею, чтобы ему не тащиться постоянно сзади, а когда занял место впереди, то, будучи слеп и глух, и себя погубил, и разбил вдребезги голову, которой пришлось за ним следовать. Плутарх уподобляет сей голове вождей народа и правителей государства, которые ни в чем не хотели идти народу наперекор, а потом уже не могли ни сами остановиться, ни смуту прекратить.
Понятовский почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Иная голова, не заботящаяся о хвосте, достигает лишь того, что отделяется от тела, и сие уже не Плутархом, а новейшими событиями доказано, — отчеканил Чарторыйский, и в комнате настала такая тишина, что, казалось, был слышен учащенный стук сердец. — Вернейший же способ для змеи утратить голову таким способом — искать помощи у ястреба. Впрочем, довольно аллегорий. Любой народ сам вправе выбирать себе вождей и правителей, а также устанавливать законы, которым он намерен подчиняться. Предоставьте нам самим решать, что хорошо, а что дурно.
