И тогда пришел к нему сам Мустафа. Сел у изголовья, задумчиво смотрел в пространство, был величественным и неприступным.
- Это ты? - спросил Джихангир.
- Я, - ответил Мустафа.
- Но ведь ты убит?
- Убили не меня, другого Мустафу.
- Откуда знаешь, что убили не тебя, а другого?
- Это невозможно объяснить. Познание дается от рождения.
- Как это прекрасно! - прошептал Джихангир.
А Мустафа ответил ему строчками из Корана:
- "...губит нас только время".
- А ненависть? - спросил Джихангир.
- Что ненависть? Любовь стократ сильнее ее. Вот я полюбил тебя и пришел, чтобы помочь.
- И ты поможешь?
- Помогу.
И дал Джихангиру дема. И прозрачная тишина окружила его со всех сторон, наполнила ему душу, и ароматы забвения овладели им, он был подобен ангелу, не различал, где живое, а где мертвое, и Мустафу видел или не видел - тот, уплывая от него, исчезал беззвучно, мягко, тихо и медленно, пока не скрылся совсем. Осталось имя. Но что такое имя? Даже оно растаяло с дымом. Только в невидимом - высочайшая ступень реальности.
И еще множество раз приходил к Джихангиру Мустафа, садился возле него, и они часами вели неторопливые беседы. Приставленные султаном люди суетились вокруг, прислушивались к голосам, звучавшим ниоткуда, но не видели Мустафы, не владели даром проникновения в невидимость. Несчастные, жалкие люди!
Уходя, Мустафа каждый раз подавал на прощанье Джихангиру свою сильную белую руку и незаметно вкладывал больному в ладонь несколько шариков дема. "Помни мою любовь к тебе, брат", - говорил он тихо. Джихангир плакал от растроганности, так в слезах и заплывал в мир, где красными снами расцветали маки, пылали бахромчатыми огнями в сладко обессиливающих грезах, услужливо открывали перед Джихангиром непроглядные бездны, где клубились едкие испарения небытия, а над ними раздавалось дерзкое пение бюльбюля.
Так он уже и не приходил в сознание.
Султанские приближенные врачи были бессильны. Все в Джихангире отравлено. Быть может, он возвратился бы к жизни, если бы была возможность заменить его кровь и его тело. Не шах-заде, а только его душа. Сулейман тяжко молчал. Никто не может изменить данное аллахом, "...и нет зерна во мраке земли, нет свежего или сухого, чего не было бы в книге ясной". Тела предаем земле. Душу забирает аллах.
Теперь для Джихангира не было остановки. Лунное сияние мертвым светом лилось на его пути на плоскогорья, потоки, реки, камни, белую пыль - и он будто вечный паломник, ибо все говорило о вечности так, будто на земле не было смерти.
А потом из глубочайших недр земли изверглось потрясение, и дрожь начала бить загубленное тело Джихангира, дрожь от страха перед неопределенностью, наползавшей на него из клубящейся тьмы, из хаоса, из ужаса. Он пытался отмахнуться от этого ужаса, размахивал хрупкими, как у его матери, руками - и так умер.
Как десять лет тому назад Мехмеда, так и Джихангира теперь положили в посудину с медом, и Сулейман велел везти тело сына в Стамбул, чтобы похоронить рядом с братом возле мечети Шах-заде.
Долго думал, кого послать сопровождать тело Джихангира. Наконец сказал: "Пусть едет Баязид". Надеялся хотя бы этим поубавить горе султанши Хасеки, которой суждено оплакивать уже третьего своего сына. Послал ей письмо, исполненное чуткости и горькой скорби, но не с бессонными гонцами, а вместе с Баязидом. Чтобы не спешить с горестной вестью, а привезти ее одновременно с его султанским утешением.
А сам надеялся найти утешение в победе над врагом.
Он вторгся в земли шаха Тахмаспа, уничтожая все на своем пути, Повелитель Века, кара и меч трех сторон света. Его устрашающее войско не встречало никакого сопротивления, потому что хитрый щах быстро укрылся за своими высокими горами, тогда дикая слепая сила ударила по простому люду, по тем, кто жил на своей земле тысячи лет, разводя сады, возводя храмы и создавая книги, - по армянам, азербайджанцам, грузинам, - и кровавая мгла заслонила солнце.
Укрытый в неприступном горном монастыре, армянский хронист Ованес Цареци писал о походе султана-хондкара в его родную землю: "Я, грешный Ованес, видел эти горькие дни своими глазами. О душа моя! Сколько людей погибло от мечей, от пушек и ружей, от голода, от боязни и дрожи. Некоторых убивали мечами, некоторым отрезали руки, носы, уши, ибо им некуда было спрятаться, и люди страны разбрелись в разные стороны, а другие ночью, охваченные ужасом, испугом и трепетом, истерзанные сердечной болью, в горьких слезах, вздыхая, отрывались друг от друга и родные, и любимые с жалобными стонами, а остальные убегали, и страна стала безлюдной на целый год, и все это произошло с нами из-за наших грехов, и вынуждены мы были уйти на чужбину и стали жалкими и измученными",
А летописец Сулеймана Печеви, восхваляя победы падишаха над неверными и кызылбашами, перечисляет добычу, особенно смакуя то, что османским воинам достались также "юноши любовники, имевшие тело, как серебро, молодые и нежные девушки с лицами, напоминавшими розы, несравненные и чудесные невесты, число которых перо не в состоянии выразить. Не было ни единого шатра, где число любовников и любовниц насчитывало меньше троих, а тем, которые имели свыше пяти и десяти, не было счету".
Разрушены были древние армянские города Ереван и Нахичевань, сровняли с землей тысячелетнюю Гянджу, дикая лавина двинулась двумя потоками - один на Грузию, другой на Курдистан. Сулейман словно бы хотел жестокостью заглушить сумятицу в мрачной своей душе, вызванную смертью двоих своих сыновей - самого старшего и самого младшего, потому что эти смерти высушили его собственную жизнь до тоненького ручейка, который еле-еле журчал среди нагромождений времени и угрожал исчезнуть в любой миг. Не жаль ему было ни убитых врагов, ни собственных воинов, которые погибали не столько в битвах, сколько от изнурения, от холода и голода, от опасностей трудного пути и суровых краев, в которые углублялся султан. Ненужные люди должны быть уничтожены. Если при этом погибнет и какое-то число воинов, такова воля аллаха. Кто погиб, тот не нужен. Ибо если умирают даже сыновья падишаха, то почему не должны умирать простые люди, которые заполняют такие заманчивые для него просторы? Самое опустошенное на первый взгляд пространство всегда оказывается заполненным, и его приходится завоевывать, расплачиваясь кровью воинов и собственным терпением. Когда-то он верил, что пространство требует терпимости и терпения еще большего, чем требует время. Ибо время преодолевается само собой - оно течет, как река, омывает тебя, будто вода камень, без внимания к тебе, а простор можно покорить, лишь отправляясь каждый раз в походы.
Но теперь, когда старый Сулейман уже понял, что ему нужно только время, увидел, что добыть его уже нигде не сможет; не завоюет, не купит, не отнимет, не украдет.
С этим горьким осознанием бессилия возвратится он через два года в Стамбул, чтобы уже больше не отправляться в походы до смерти своей любимой Хасеки, а когда наконец отправится, то в собственную смерть.
Один ехал по земле, другой плыл над землей в океане холодного янтарного света, и дни стлались перед ними, будто безбрежная, шаткая пустыня, то сморщенная мертвыми холмами, то прегражденная каменными хребтами гор, а то неожиданно расцвеченная зелеными оазисами городов, окруженных садами, в журчанье и райском переливе пречистых ключевых вод. Так, будто в самом деле осуществлялся обет о том, что праведные будут введены "...в сады, где внизу текут реки, вечно пребывающими там. Для них там - чистые супруги. И введем мы их в тень...", "...И благоволение от аллаха".
И тот, кто ехал по земле, подавал знак уставшим юрюкам, они опускали на землю тяжелые белые носилки, покрытые белым ковром и драгоценными жемчужными шалями, и на несколько дней наступал отдых для живых и для мертвого.
Баязид сопровождал в Стамбул тело умершего Джихангира.
Султан велел отвезти. Баязид решил нести на руках. Больше уважения покойнику и медленнее продвижение к месту вечного упокоения брата. В столице их мать, она ждет своих сыновей живыми, потому к матери с мертвым надо идти как можно медленнее. Если можно было бы не дойти туда никогда, Баязид охотно согласился бы и на это. Несли белые носилки с телом Джихангира тяжко и медленно, часто сменяя людей, призывая их из поселений, попадающихся на их пути, из стоянок юрюков, зовя на помощь даже из купеческих караванов, ибо умер сын великого султана Сулеймана.
Дни, недели, месяцы. Медленное продвижение, продолжительные остановки, отдых для людей и коней, охота в горах, опасные вылазки на медведей и пантер, зверские погони за оленями и газелями. В такие дни Баязид забывал о теле Джихангира, оставленном где-то в хане или в караван-сарае, углублялся с сопровождающими его людьми в дикие горы или в раздольные равнины дальше и дальше, только конская грива мелькала перед глазами, настороженные конские уши да стук копыт - топ-топ-топ - дальше, дальше, пыль дорог, холод и зной, ветер и дождь, конский пот и пот людской, крепкий запах молодых немытых тел, истома от свежей крови убитых зверей, наслаждение от убийства, смакование смерти животных, ибо ты сам оставался бессмертным, пока владел жизнью и смертью этих дорог.
