— А что еще ты совершил? — крикнул кто-то. — Говори правду!
Затем произошло что-то совсем неожиданное. Поднялся Аарон:
— Я должен кое-что сказать.
Старейшина Хоуви приостановился:
— Скажи мне, Брат, что ты совершил?
— Я дурно обошелся с девушкой.
— Продолжай.
Это признание явно было из тех, что Старейшина Хоуви и старался выманить у собравшихся весь этот вечер. Теперь, когда сюжет изменился и разговор с воровства перешел на поистине неподобающие проступки, сборище Святых снова воодушевилось.
— Я обещал, что женюсь на ней, и не женился.
— И что же ты предполагаешь делать?
— Я женюсь на ней, если она меня примет.
Всю его жизнь Аарон был настолько ничем не выдающимся мальчиком, что многие из тех, кто был знаком с моей семьей, даже не знали о его существовании. Он был во всем совершенно обычным пареньком: обыкновенная внешность, обыкновенный ум, обыкновенное и простодушное представление о цели в жизни. Я пишу это вовсе не в осуждение, я всего лишь сообщаю о реальных жизненных фактах в попытке дать Читателю понять, каким исключительным явлением было его признание.
— Она сегодня здесь? — спросил Старейшина Хоуви.
— Да.
— Постараешься ли ты загладить перед ней свою вину прямо сейчас? Перед собравшимися здесь Братьями и Сестрами и перед Господом Богом?
Все глаза были устремлены на Аарона. Он шагнул вперед, обходя переполненные скамьи. Ожидание было напряженным: пока он шел, все нетерпеливо гадали, у чьих ног он остановится. Когда ему пришлось переступать через сидевшее на полу семейство, люди взволнованно стали приподниматься: не одна ли из этих девушек (а все они были, словно леопард, усыпаны веснушками) — уступила его воле? Однако нет, он просто шел мимо. Вот он остановился перед вдовой в черных кружевах, чей муж пропал в волнах Миссури. Неужели эта женщина смогла подчинить себе моего брата? Нет, он просто заколебался на мгновение, прежде чем подойти — подумать только! — к Конни, нашей милой, глупой соседке, которая недавно отпраздновала свой двадцатый день рождения, пообедав, сама того не зная, курицей моей мамы.
Представьте себе волнение собравшихся, когда мой брат взял пухлую руку Конни в свои и попросил ее стать миссис Аарон Уэбб! Голос его при этом был так тих и мягок, что две пожилые Святые прокудахтали: «Что? Что он сказал?» Собравшиеся принялись топать ногами, а в одном углу даже запели гимн про искупление и путь к Небесам.
— Итак, эта прекрасная пара будет запечатана, — объявил Старейшина Хоуви. — Их исповедь позволяет нам возгласить прощение.
Если миссис Майтон открыла путь потоку признаний в кражах, исповедь моего брата подняла приливную волну откровений о случаях извращенного поведения Святых, слишком красочных, чтобы предавать их печати. Достаточно сказать, что у половины Святых Братьев нашлось в чем исповедать душу (а я бы сказала — чресла). Откровения продолжались не менее часа, мужчины поднимались, чтобы признаться в отношениях с женщинами, которые вовсе не были их женами. Единственным решением была женитьба, даже если эти мужчины были уже женаты. Старейшина Хоуви прямо здесь, на месте, задал нескольким женщинам вопрос:
— Вы согласны простить вашего мужа и разрешить ему жениться на женщине, с которой он поступил дурно?
Скажите мне, может ли женщина, которая поставлена перед таким вопросом, выбирать, что ей следует ответить?
Нужно отметить, что в этой литании о незаконных связях не было ни одной исповеди, в которой признавалась бы связь мужчины с замужней женщиной. Ни один не оказался настолько глуп, чтобы признаться в этом. Не мне судить, совершались ли такие грехи в реальности, оставаясь сокрытыми от исповедника, или Пейсону и правда удавалось избегать столь непростительного грехопадения. В любом случае, после пяти часов исповедей, мы и так услышали вполне достаточно. Мы уходили изможденные, мама и миссис Майтон были вынуждены по-дружески идти вместе, наново объединенные преступлениями.
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава шестая
Реформация в Юте
Последовавшие за тем недели принесли большие перемены в наше пейсонское «малое» семейство. Исповедальное собрание повлекло за собой еще одно, за ним — еще и еще, иные из них затягивались на целый день, и там люди признавались в самых невероятных грехах, даже в таких, о которых раньше и помыслить было невозможно. Среди Святых трудно было бы отыскать человека более верующего, чем моя мать, но ее беспокоил переворот, вызываемый этими собраниями. «Не понимаю. Люди лгут о том, что они лгут, — замечала она. — Нельзя произвести впечатление на Бога, добавляя себе грехи».
Моя мама сейчас переживала новые трудности, ибо Аарон сдержал свое обещание и его запечатали с Конни Майтон в Доме Облачений. Церемония была безрадостной, пришли немногие, не было и меня — я оказалась слишком мала для участия в ней. Потом мама угостила свою новую дочь и миссис Майтон кремовым тортом, которого миссис Майтон съела настолько больше, чем ей полагалось, что маме досталась всего одна ложка. (Почему это застряло у меня в памяти, понять не могу, но вот вам опять-таки — это же правда!) После ужина Аарон принялся навешивать одеяло на протянутую через всю комнату проволоку. Конни должна была занять мое место на его кровати, а я — спать с мамой. И в эту первую ночь, когда я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение поудобнее и затыкая уши, чтобы не слышать странных звуков, доносившихся из-за одеяла, я узнала, что матрас моей мамы был не более удобен и мягок, чем дно пересохшей реки: она отдала своим детям матрас получше, ни разу ни словом не обмолвившись об этой жертве. Такой вот женщиной и была моя мать — всегда и во всем, хочу я здесь заметить со всей прямотой и ясностью.
Только что женившись и осознав всемогущество греха в нашем сообществе, Аарон присоединился к компании людей, взявших на себя задачу обеспечивать искупление грехов. То были страшные дни в Пейсоне. Хотя меня теперь занимали превратности раннего девичества, я ясно видела, как меняется климат в поселке, и я вовсе не имею в виду окончание зимы и приход весны. В первые месяцы 1855 года исповеди все еще продолжались. Тех, кто отказывался исповедаться или, исповедуясь, заявляли, что исповедаться им не в чем, вытаскивали на собрания молодые люди — мой брат в их числе — и перед полным залом равных им поселенцев во весь голос требовали, чтобы они раскаялись. «Вы не лучше, чем все мы — здесь присутствующие!» — орали им. Этим бесчинствующим толпам даже в голову не приходило, что какой-нибудь мужчина или женщина способны были вести вполне добродетельную жизнь, и поэтому не могли предложить на исповеди грехи для всеобщего обсуждения. Наша Церковь многие годы — задолго до появления Старейшины Хоуви — направляла нас к безгрешной жизни. Я не возьму на себя труд указывать на отсутствие во всем этом простейшей логики.
Вечерами Аарон снимал со стены папино ружье и выходил обкладывать грешников, точно крупного зверя. Конни, должна с сожалением заметить, была слабая, мягкая девушка, с подергивавшимся, как у кролика, носом. Она попискивала из своего угла комнаты: «Когда ты вернешься?» Казалось, это ее любимая фраза. Когда Аарон отсутствовал, я приглашала ее посидеть вместе со мной и мамой у очага, однако она предпочитала пребывать на своей стороне одеяла, проводя время не знаю каким образом, хотя порой до нас с мамой доносился всхлип, и мы поднимали глаза от шитья и обменивались взглядами.
Однажды я спросила Аарона, когда он вошел в дверь, раскрасневшийся и возбужденный, куда он уходил? Он повесил ружье, словно охотник, вернувшийся домой после того, как успешно завалил зверя, и ответил: «Заботился о том, чтоб мы все спаслись». Благородное стремление — однако, исходя из уст мальчишки, который всего несколько месяцев назад притворялся больным по воскресным утрам, чтобы не идти в церковь, такие слова звучали, на мой неискушенный подростковый слух, по меньшей мере неискренне.
Мне нет необходимости говорить вам, что не потребовалось слишком много времени, чтобы такая обстановка принуждения к исповеди обернулась своей обратной стороной. Очень скоро уже не просто собственные души подвергались очищению, но соседи стали обнаруживать, что живут рядом с грешниками — прелюбодеями и ворами. Чуть ли не каждый житель Пейсона услышал, что он в какой-то момент оказался жертвой того, кого ранее полагал своим другом. Этого оказалось достаточно, чтобы над Пейсоном надолго сгустилось облако подозрительности. В то самое время, как грешников заново крестили в речушке, их мысли были заняты опасениями, как бы чего не случилось с их вещами, оставленными на берегу.
«Это неправильно», — пришла к выводу мама, со свойственной ей восхитительной лаконичностью.
