Ознакомительная версия.
Да и тело-то, приглядитесь, не наше — нет шрама от аппендицита, волосы не наши, кожа, руки, ноги, глаза — все не наше. Встретились бы на улице — не узнали друг друга. А что имя одинаковое, так мало ли однофамильцев. Вон в телефонной книге их — как собак нерезаных.
А может, его и не было вовсе, может, это мы просто себе что-то придумываем.
Просто воображаем себя каким-то невыспавшимся юношей с отмороженными ушами, который бежит с Козихи по снежку Большой Никитской и у витрины кондитерской Меджиди останавливается на минуту в зацепившемся за воротник облачке своего пара, а потом бежит дальше.
Ну да, стоим тут перед вами на скрипучей кафедре, изрезанной скабрезностями, и придумываем: снег на Никитской, кондитерскую, урчание в желудке, пирожные в заиндевевшей витрине, нашего профессора анатомии Энгельгардта, как он на первой лекции схватил тарелку с препаратами и понес ее по рядам, неистово крича:
— Ткните! Ткните пальцем! Или вон отсюда!
Тогда только, на первом курсе, и рассмотрел толком женское тело. Спустился в первый раз в анатомичку — помню, там кто-то ножом соскабливал кожу с чьей-то отрезанной руки, густо покрытой татуировкой, — и как раз привезли семнадцатилетнюю татарку с бритым лобком, шлепнули на мраморный скользкий стол. Я смотрел на нее, смотрел, а потом ушел, а она там осталась лежать, с отпиленным поверх бровей черепом.
Еще придумываем одну девушку, которой давным-давно уже нет на свете. У нее были рыжие волосы, на свету совсем медные.
Юноша занимался с ней латынью, готовил к экзамену, но каждый раз занятие заканчивалось одним и тем же.
— Наверно, это что-то в латыни, — сказала она один раз, натягивая свой зеленый чулок на растопыренную пятерню и рассматривая его на свет, нет ли дырки.
Господи, сколько же лет назад это было, а земноводная лапка с прозрачными перепонками добралась даже до этой страницы.
Помню, она однажды пришла из больницы, где у них была практика, и расплакалась. Я все допытывался, что случилось. Оказалось, она взяла с собой поесть из дома и сидела в пустой проходной комнате, а из соседней палаты доносились стоны умирающего. Мимо шел пожилой врач — видит, что она не может прикоснуться к еде, и говорит ей:
— Да вы не слушайте! Нужно уметь не слушать!
И я, дурак, засмеялся, когда она это рассказала. И как забыть тот ее взгляд — она так странно в ту минуту на меня посмотрела.
Или вот еще.
Это было в то наше первое лето, мы поехали на велосипедах к загорянской мельнице, она жила тогда с родителями на даче в Опалихе. Был жаркий день, обложенный по бокам грозой, где-то все время громыхало. У Васильевки сломался ее велосипед — что-то хрустнуло в заднем колесе и заклинило, так что даже невозможно было катить. Пришлось возвращаться пешком и держать велосипед за заднее сиденье на весу. Пока я пытался что-то починить, весь перемазался, и на рубашку и брюки было страшно взглянуть. Она оседлала мой велосипед и катила на нем, как барон фон Драйз — отталкиваясь от треснувшей на солнце грязи то одной ногой, то другой. Она уезжала вперед, и поджидала меня, расставив голые ноги в босоножках — рама натягивала ее юбку, как кринолин. Я догонял ее и целовал в виски, где сверкали прилипшие от пота волосы, или в плечи под бретельками летней блузки, красные, обгоревшие, или в пересохшие на жаре губы. Я смотрел, как она катит по пыльной раскаленной дороге семимильными шагами мимо клеверного пахучего и звенящего поля, как виляет и скачет на окаменевшей колее ее переднее колесо, как она оглядывается, машет мне рукой, мол, где ты там, давай быстрей, и все никак не мог поверить, что она, такая недоступная, мечтаемая, уже с самого вчерашнего утра — моя, что я могу трогать ее волосы, ноги, грудь. Все казалось невозможным, что это ее вещи валялись на полу в моей неметеной комнатке, что это она куталась в одеяло в моей застигнутой врасплох посеревшей постели, что это ее руки подложили на простыню кухонное полотенце. Она взглянула на свои юркнувшие на мгновение под одеяло пальцы и сказала:
— А где же кровь?
У нее было серьезное лицо, будто о чем-то думала, а мне представлялось все каким-то странным сном — что я в ней, что она — в моих объятиях, что выкипает на кухне чайник, что вижу в ее приоткрытом рту пломбу в зубе.
Там, в клеверном поле, она поджидала меня на пригорке, перегородив велосипедом дорогу и закрыв юбкой наползавшую грозу. Она крикнула что-то, вроде:
— Ты посмотри только, что сейчас будет!
И теперь, через столько лет, слов, стран и смертей, вижу наяву, как черное, громыхающее, в отсветах невидимых еще молний небо вырастает за ней с каждым моим шагом.
М. — это Мотте. Владимир. Владимир Павлович.
Майский дождь перемежался со снегом. Купленная в дорогу газета размокла, слиплась. В здании вокзала было душно, еще топили, а может, и просто надышала толпа.
В поезде за окном то зима, то черная слякоть до горизонта.
В дневник через два дня Мотте записал:
«Что ж, вообразим себя Миддендорфом, Гумбольтом, на худой конец Палласом. Хотя я — вот он, здесь, с промокшими ногами, с гнилым бесшумным дождем вокруг, с этим блокнотом-гербарием для захлопнутых комаров, а Паллас
— где он?»
В самоедских деревнях Мотте принимали за начальство. Делали все, что он говорил, безропотно, покорно, не спрашивая, что за измерения он проводит и зачем. Подставляли молча грязные головы, поднимали рваные засаленные рубашки, протягивали детей, а когда те принимались кричать, били их.
В первую же ночь Мотте обворовали. Хозяин избы, уже с утра пьяный, уверял, что ничего не брал. Когда же Мотте все-таки нашел припрятанный среди хлама за печкой тазомер Боделока, самоед еще захотел и выпить с Мотте на радостях, а на отказ обиженно прогнусавил:
— Ты, бачка, не наш, не русский!
«Туземный народец, обитающий по склонам этих заросших туманами сопок,
— записывал Мотте, — находится, пожалуй, в расцвете своего вырождения вследствие бесконечных скрещиваний с беглыми, которые бродят в одиночку и шайками по окрестным лесам, а на прошлой неделе прирезали врача, возвращавшегося на подводе в Солуны, здешнюю столицу. А может, и в наказание за то, что жгут по ночам, спасаясь от комаров, собачий кал. К тому же пагубное влияние повального пьянства, передаваемое через семя отца и молоко матери, не могло не сказаться на антропологическом типе. Вместо уникальных черт лица, присущих во всем мире только этому генетическому оазису, добросовестный исследователь обнаружит лишь испитые хари. Туземные обряды ограничиваются мордобоем и поножовщиной. Легенды забыты. Женщины все — лептосомы, мужчины — пикноиды. Что ни семья, то коллекция черепов на любой вкус: от платицефальных аномалий до пахикефальных. У всех детей рахит, микромелия. При этом обычный размер тестикулов аж седьмой. От грязи, как следствие, кожные болезни — чесотка, лишаи, коросты, фистулы, язвы. А сколько пришлось насмотреться всяких уродств, патологий».
Мотте ездил по деревням кругами, возвращаясь каждую неделю на метеорологическую станцию — бревенчатый дом на полузатопленном островке посреди болот.
— Какое счастье, Мария Дмитриевна, — говорил Мотте за ужином, — спать на постели в человеческом жилище, пользоваться для еды настоящей посудой, пить чай из чашки с блюдцем, утром слышать: «Доброе утро!» Вечером: «Спокойной ночи!»
— Да вы кушайте, Володя, потом наговоритесь!
В дневник Мотте записал:
«Забавные, но милые. Филемон и Бавкида, хранители храма верности и вечной любви. Оденется в зелень Бавкида, рот ей покроет листва. А я — посетивший их странник, попросивший о ночлеге. Она даже хороша для своего возраста, да и Д. не так стар, как выглядит. Однако, похоже, болезнь скоро загонит его. Зимой Мария Дмитриевна возила его в город на операцию, и вот с тех пор он ходит с катетером, вставленным через дырочку в животе прямо в мочевой пузырь, и с бутылочкой в пришитом к штанам кармане, куда стекает моча. Запах окутывает его, как облачко. Впрочем, у него и с головой не все в порядке».
Мария Дмитриевна предупредила Мотте о муже:
— Вы только не обращайте внимания. Он заговаривается. Пожалуйста, делайте вид, что слушаете его. Ему это очень нужно.
— На свете существует десять тысяч живых языков, Евгений Борисович, — сказал Мотте, когда после чая вышли посидеть на крыльцо, — и еще Бог знает сколько мертвых. Зачем нужен еще один — не понимаю.
— Вот в этом-то все и дело, — вспыхнул Д., — в непонимании! Каждый отделен от другого стеной непонимания! И отсюда все обиды, ненависть, ложь и невозможность любви. Вот первопричина зла, живущего в человечестве. А единицей непонимания является слово. Вы произносите слово и вкладываете в этот дрожащий кусочек воздуха свой сокровенный смысл, исходящий из опыта прожитой вами до этого слова жизни, и с каждой минутой, с каждым вздохом меняется смысл произносимого. Даже если вы будете твердить одно и то же. Одно и то же слово, сказанное вами в начале жизни и в конце, означает совсем разные вещи. А это значит, что не только другой не может понять говорящего, не прожив его жизни, но и вам недоступно понять себя ни прошлого, ни будущего. Вот отчего все говорят что-то, и никто никого не понимает. И чем больше слов, тем сильнее путаница!
Ознакомительная версия.
