СЕ И A3 ПОЗДРАВЛЯЮ ВЗЯТИЕМ АЗОВА
И ВАМ ПОКОРЯЮСЬ.
На другом полотне охотнорядский маляр изобразил удивительную батальную картину: несчастных татар, с которых валятся головы, как капустные кочни, при одном виде московских воев, и падающие, подобно стенам иерихонским, стены злополучного Азова при виде прехрабрых воев полевых. Все это первые попытки дикаря перенять то, что он видел у «людей», вроде того, как зулус или папуас надевает на голое тело фрак, а голенькая папуаска шляпку. Зато москвичи целыми днями толкались около этой бесовской диковины с разинутыми от удивления ртами.
Настал, наконец, и день вступления в Москву прехрабрых воев, 30 сентября. Начиная от «триумфальных портов», по обе стороны моста выстроились шпалерами войска, остававшиеся в Москве и не участвовавшие в походе, стременные и части стрелецких полков. День выдался хотя свежий, но ясный, и потому вся Москва высыпала из домов, из церквей, монастырей, из царевых кабаков, из охотных, голичных, сундучных, юхотных, лоскутных и бесчисленного множества иных гостиных, калачных и обжорных рядов и линий, ножовых, перинных и иных, им же имена одна Москва ведает. Вывалило население всех слобод и слободок, население Куличек, Чигасов, Таганок, Вшивых горок, население оборванное, нечесанное, оголтелое, дикое, бабы и парни с лотками, с пирогами, квасами, бублейницы, кислощейницы, саешники, сбитеньщики, печеночники — все валило посмотреть на невиданные «триумфальные порты».
Говор среди этой оголтелой толпы шел невообразимый, невероятный, какой только возможен был среди дикого народа, для которого земля на трех китах стоит, а на месяце брат брата вилами колет. Говорили, что самого «султана турского» везут.
— A у салтана, мать моя, сказывают, турьи рога, а сам, мать моя, с копытцами и во эдаких штанищах, во!
— И жену, слышь, тетка, салтанову везут, Пашой — Азовкой прозывается: сказать бы, Пашка, Парасковья. И она, этта Паша, в штанищах тоже, сказывают.
— В штанах! Баба! Что ты, парень, белены что ль облопался, баба в штанах!
— Вот те Микола, баунька, в штаниках.
— А другую бабу везут, татарку, Мурзой дразнят.
— Что ж все баб везут, а не мужиков?
— У них баба не то, что у нас, в штанах: всякому охота посмотреть.
— А там, слышь, на мосту, касатка моя, порты каки-то поставили.
— Каменны, бабка, порты-то, во!
— Кто ж их надевать-то будет, каменны! Срамники! Тьфу!
У самых же «триумфальных портов» толки доходили до колоссальной дикости.
— Ишь ты, на портах-то царский орел, о двух головах.
— Знамо о двух, два царя-то было.
— Что ж! А ноне один…
— Один-то один, да об двух головах, — слышится откуда-то ехидный голос.
— А на орле три шапки.
— Три! Эко диво! У царя их, може, сто есть… это ты свою пропил, так тебе и диво, что у царского орла три шапки.
— А кто ж, братцы, эта девка, что ноги раскарячила, вот срамница!
— Ляшки-то, ляшки, паря! У-у!
— А кто ж она, братцы, эта девка будет?
— Не девка, а баба, слышь: жена турского салтана, Пашой зовут, жена — плясавица, баба простоволоса, видишь, космы-то распустила, бесстыдница.
— А что ж у нее в руках, дядя?
— Должно, голик, а може, веник, в бане париться, видишь? От лихоманки, значит, в баньке париться.
— А в другой руке, дядя, что?
— Да сказать бы, паря, венок, что вон у нас на Куличках девки в семик надевают да на Москву-реку пущают: чей венок зацепится, та девка значит за парня зацепится — замуж выйдет.
— А чтой-то у бабы под ногами написано, братцы?
Из толпы слышится опять ехидный голос, как оказывается, грамотея — раскольника, знакомый голос: мы его слышали несколько лет назад на Онежском озере, на Палеострове, когда он разглагольствовал, что поймал беса в чернильнице и на бесе этом в Иерусалим якобы ездил.
— А написано, православные, — возглашает этот голос и читает по складам, — до — до — сто — ин делатель мзды своея… Это кто порты-то делал.
— Мы, дядя, эти порты ставили! — кричат из толпы костромские плотники.
— Ну вам и мзда! — поясняет ехидный голос.
— А кто ж эти мужики голы будут, дяденька?
— Должно, сам салтан турский.
— А как же, родимый, сказывали, быдто у его рога турьи и сам с копытцами?
— Что вы мелете, православные невегласи! — опять слышится ехидный голос грамотея — раскольника. — Этто не салтаны турецки будут, а идолища, идолы еллински: един идол Пилат, а другой Сократ, а девка простоволоса, этто Иродиада — плясавица.
— И впрямь, братцы, плясавица, ишь как она ногу задрала!
— Камнем бы в ее! Плясать вздумала!
— Не трожь! Не сама пляшет, бес по ляшкам подгоняет.
— А этот-то! Ишь в какой шапище! Это, поди, заплечный мастер: вон у него два скованных бусурмана.
— Да и этот тоже, должно, заплечный мастер: мотри, их в Преображенский поволокут.
— Туда им и дорога.
Особенно же поразили москвичей картины, изображавшие морское сражение и приступы к Азову.
— Ишь лупят из пушек да из пищалей! Важно!
— Здорово жарят, братцы.
— Кто ж кого?
— Знамо, наши — турку.
— А сказывали, милая, этто страшный суд написан, переставленье свету, а этто быдто Ерехоньград, что на пупе земли стоит.
— Эх вы, бабы! — осаживает их плотник. — Вам бы все о пупе, пуп вам снится… А этто сам немчин Виниус, то эти ставили: этто, говорит, Азов — город, а этто наши, мастер галанский сказывал нам, в ту пору как мы порты струги, каку-то турке викторию дают, а кто этта виктория будет, Бог ведает.
— Не виктория этта, милый человек, — перебивает плотника грамотей — раскольник, — видишь, а колеснице по воде едет, а на главе венец царский…
— Этто, галанский немчин сказывал, водяной бог…
— Бог! Эх ты, невеглас! — осадил плотника грамотей. — Бог на небеси един в трех лицах, а то на! Водяной бог!
— Так галанец, дедушка, сказывал: може этто галанский бог… За что купил, за то и продаю, — обидчиво отвечал плотник.
— Эх ты, простота! — возражал грамотей. — Есть гуси галански, печь галанка есть, а богов галанских — этого, братец, не бывывало.
— А как же в Щепном ряду продают суздальских богов, так, може, они и есть галанские.
— Нету галанских, я верно знаю… А это на колеснице царь фараон в Чермном море, вон в церкви поют на глас осьмый: в Чермне море гонителя, мучителя Фараона под водою скрыша… это Фараон потопает в Чермне море: коня и всадника вверже в море…
— Може, оно и так, мы не грамотны.
Не вытерпел и Кирша — стрелец, старый наш знакомый, рослый детина, стоявший фланговым в стрелецкой лаве во фронте.
— А этто, дедушка, что ж написано под елинскими идолами? — спросил он, оборачиваясь к грамотею — раскольнику.
— А написано, милый человек, тако, — отвечал грамотей:
Ах! Азов мы потеряли,
И тем бедство себе достали.
— Кто ж Азов — ат потерял, дедушка? Мне невдомек, — спрашивал Кирша, отличавшийся физическою силою и бестолковостью.
— Да мы ж, человече, потеряли, — был ответ, — так и написано.
— Вот — те и малина! — радостно толкнул Кирша товарища — стрельца. — Слышь, Андрейко? Потешные-то даве хвастали, быдто их братья, семеновцы да преображенцы, добыли Азов — город… А вон, глякось, написано, что они потеряли Азов, как и в прошлыем году.
— Неужто потеряли?
— Как пить дали! Знатно опростоволосились!
— Вот те и бабушка!
Но в это время приставы замахали палками, забегали по рядам, осаживая толпу, нанося удары направо и налево по московским лбам и плечам и свято памятуя мудрое московское изречение: «Москва за тычком не гонится» и «За битого двух небитых дают». Однако несмотря на покладистость москвичей многие из них заохали от начальнических палок, убеждаясь, что иногда и медным лбам бывает больно.
— Едут! Едут! — перекатился ропот по толпе, и все забыли о побитых лбах, и снова поналегли на передних.
Но вот показалась голова триумфального шествия… Как все это было детски наивно, грубо, аляповато! Как не похоже на триумфальные шествия римских победителей, когда за колесницею триумфатора по sacra via (священная дорога) вели скованных царей, какого-нибудь Югурту, а за ними тысячи пленных для растерзания их зверями в Колизее и когда триумфатор вступал не в деревянные, сколоченные костромскими плотниками «порты», размалеванные охрой и суриком, а в великолепные арки из карарского или пентеликского мрамора с художественными мраморными барельефами и со всемирным клеймом власти S. P. Q. R., senatus populusque romanus![10] Страшное тавро владычества над Вселенною! А тут что-то детское и неизящное:
Ах! Азов мы потеряли,
И тем бедство себе достали…
Но и при всем том много общего было между тем и этим, ибо люди везде и всегда одни. И там за колесницей триумфатора непременно бежал клеветник до самого Капитолия, и здесь шел за процессией до самого Кремля клеветник, грамотей — раскольник Емельянко из Повенца, который подговаривал в Палеостровском монастыре к самосожжению и говорил, что верховные апостолы Петр и Павел ему «сродичи», а сам он ездил на бесе…
