которая случалась всегда в начале похода. В ругани, в визге, в драках кое-как выстраивалась женская иерархия, появлялось своё «чинопочитание». Потом в женском «войске» постепенно наступал мир. Всем становился ясен их статус и их место в войске, все всё понимали, все уясняли, кто, и где, и чем может торговать и кто, и когда, и кому может дарить ласки, женщины успокаивались. В войске наступал мир, который совсем изредка прерывался дракой. Эти драки носили уже сугубо коммерческий характер. Били, как правило, хитрюг, которые думали, что умнее всех остальных. Когда какая-то девица переспала не с тем, с кем ей положено, или, что ещё хуже, сбивала цену на ласки, вот таких били и отнимали у них заработанное. Били и маркитанток, если, к примеру, она зашла торговать остатками пива в расположение отряда, где ей это делать не положено.
Волков думал, что всё и в его доме образуется так же, как и в бабьих батальонах, что ходили вечно за солдатами. И поэтому ничего не предпринимал. Ночь он спал у жены, как она того и требовала. Чем обозлил Бригитт, это он сразу понял утром по тому, как красавица с ним поздоровалась. Она буркнула ему что-то, не подняв головы от дела. Он удивился и спросил её о самочувствии, а она лишь сказала ему холодно:
— За стол садитесь, завтрак велю подавать.
Сели завтракать, так за столом такой нехороший дух висел меж женщинами, тяжесть была столь осязаема, что возьми он боевой топор да проведи меж ними так топор, тот застрял бы и повис бы в воздухе.
Элеонора Августа всё время, как приехала в дом его, словно спала, до сих пор ни домом, ни мужем не интересовалась. Грезила только домом отца своего, мечтала о балах и танцах. Читала романы да рукодельем занималась. До сих пор ей было всё равно, где муж её ночует. Да хоть в хлеву, лишь бы к ней не прислонялся. А тут вдруг как проснулась. Посмотрела на мужа, потом на Бригитт и, морща носик от недовольства, говорит:
— Отчего вы, госпожа Ланге, так небрежны?
Рыжая красавица смотрит на Элеонору Августу в удивлении, ярость её приливает к сердцу, а кровь к лицу, но говорит она ещё спокойно:
— В чём же небрежность моя? Дом я держу в чистоте, слуги в покорности, где же вы тут небрежность увидали, госпожа Эшбахт?
— Муж мой жизнь свою в солдатских лагерях провёл в грубости и грязи, вам ли того не знать, моя дорогая, — продолжает Элеонора Августа с видимым подтекстом. — Всю свою аккуратность он на коней своих да на железо своё тратит, за столом совсем не аккуратен. Вон под левым локтем его жирные пятна на скатерти, второй день ими любуюсь, а вам, видно, недосуг, госпожа Ланге, позвать слуг да сменить скатерть.
Волков замер, думая, что Бригитт сейчас скажет тоже что-то грубое, но та только покосилась на пятна под локтем Волкова и спокойно отвечала:
— Ничего, гостей нынче не предвидится, а господин наш и на простой бочке едал, так что пятен он и не заметит, ежели ему не напоминать.
Волков хотел сказать что-то, чтобы разговор другой начать, да разве тут успеешь.
— Муж мой, может, и на бочках едал, может, и из седла не вылезая ел, а может, ел и на земле сидя, только вот я с бочек не ела, — уже шипит госпожа Эшбахт. — И я не для гостей скатерти стелю, для себя и для дома своего. А для гостей скатерти стелют мужики. И бюргеры, что тухлой колбасой торгуют.
«Не очень-то хорошо, жена моя, вы знаете, как живут мужики», — думал Волков, надеясь, что пожар, разгоревшийся за столом, утихнет без его участия.
Но утихать пожар не собирался, Бригитт была вовсе не глупа и за словом в карман не лезла:
— Господин наш, как вы изволили сами сказать, из сословия воинского, он до женитьбы с бочки ел, а за жену ему дали приданое малое, и простыней, и скатертей, всего было мало, да и те, что были в приданом, хороши не были. От стирок частых совсем быстро ветхими становятся, вот и не велю стирать их часто, чтобы поберечь.
Госпожа Эшбахт побледнела и сжала вилку в руке, словно оружие. И заговорила так громко и пылко, как уже совсем господам не подобает:
— Во всяком случае, за жену господину приданое дали, помимо приданого имя знатное и родственников славных. А у иных ни имени славного, ни приданого, хоть плохого, ни благословения божьего.
Волков скорчил гримасу, увидав, как из дверей на кухню выглядывает прислуга, он уже руку поднял над тарелкой, думая так привлечь к себе внимание и остановить перепалку, да не тут-то было, уже сплелись две змеи в поединке, Бригитт уже кричала не хуже Элеоноры Августы:
— Ах да, конечно, и благословение есть, и имя, и приданое есть, но отчего-то мужа приходится к себе в спальню приказами гнать, как вчера было, сам-то не идёт, в иной раз так и палку взять придётся.
От такого госпожа Эшбахт рот открыла и не находила, что ответить.
«Ах, как это всё глупо», — думал он.
И старался не смотреть на жену. А та как раз на него и смотрела, ища, кажется, его поддержки перед такими оскорблениями. Не найдя её, вскочила, швырнула вилку об стол, так что та со стола улетела прочь, звякала по полу, а Элеонора Августа пошла быстро к себе, кажется, в слезах.
А Бригитт вдруг с лицом спокойным стала дальше есть завтрак. Словно ничего и не случилось. И не замечая, как с кухни всё выглядывают и выглядывают любопытные дворовые дуры, которых за это Мария лупит тряпкой.
Волков надумал высказать свое неудовольствие Бригитт за то, что была она груба с его женой. Но… Побоялся, что красавица обидится. Она и так с ним с утра не разговаривала. А ему очень не хотелось ссориться с госпожой Ланге. Ведь вчера, когда он лёг спать в постель с женой, он даже думал о том, что когда Элеонора Августа заснёт, он пойдёт в покои этой огнегривой красавицы, чтобы хотя бы пожелать ей спокойной ночи. И поцеловать. Ему и вправду этого хотелось.
Может, он и не стал бы так уж волноваться о настроениях Бригитт и сказал бы ей быть потише с женой, не случись у него совсем недавно этого разговора с фон Клаузевицем про Бригитт. Теперь он понимал, что не он один видит её красоту. Не одного его она привлекала своими
