— Я раньше думал, что все, носящие эти юбки, — не мужчины, — шепнул он ему. — Но ты, брат, парень что надо!
— Идиот, — со злостью оборвал его ксендз. — Этот каток за пару дней вытянет у тебя все жилы.
— То, что можешь ты, смогу и я, ваше преподобие, — ответил ему Генек.
— Молчать! — взревел Кранкеман.
Генек поплевал на руки.
— Эх, давайте-ка поиграем с этой штучкой, святой отец.
От напряжения у него вздулись жилы и пот струйками побежал по телу.
Солнце безжалостно палило. От жары потрескались губы, желудок сжали спазмы. Но он знал, что выдержит эти три дня штрафа, выдержит, потому что должен выжить. Потому что его ненависть и жажда мести стали сильней. Всю свою ярость он обрушил на каток.
Каток заскрипел и стронулся с места.
Генек удовлетворенно засмеялся.
— Пошел, ребята! — крикнул он.
— Я тебя угомоню, ублюдок, — завопил Кранкеман.
Засвистела палка. Боль пронизала все тело Генека. Он закусил губы, но каток не бросил.
Вдали, над лесом, висело облако дыма, то и дело прорезаемого языками пламени.
Прибывали новые поезда смертников. Пополнялись запасы «Канады». В лихорадочной спешке сортировалась одежда, обувь, чемоданы, челюсти, кольца, часы, человеческие волосы. По всему лагерю слышалось хриплое дыхание рабов. Сотни печальных звуков, сливаясь с грубой бранью немцев, создавали мрачную симфонию смерти.
А время тянулось так медленно…
Оркестр уже играл, когда они добрели до лагеря. Генек помогал везти телегу с трупами. Изуродованные тела не помещались на ней, то и дело соскальзывали на землю. Генек поднимал упавший труп и швырял его на телегу. Одежда и кожа мертвецов сильно пострадали от дубинок и собачьих клыков.
Генек размышлял над тем, что сказал им Кранкеман, когда они уходили с места работы. Палач стоял одной ногой на трупе, сжимая в руке дубинку, лицо его было искажено от ярости, на губах выступила пена.
— С вами будет то же, — заявил он, пнул мертвеца сапогом и стал топтать его ногами.
Но Генек знал: с ним они не расправятся, он выдержит.
У кухни лицом к стене стояла группа людей. Их номера зачитали сегодня на утренней поверке. Но им повезло. Двое убежавших вчера были схвачены. Они уже стояли под плакатом: «Ура! Мы снова здесь!»
Это означает, что заложников отпустят, а беглецов ждет страшная смерть в одиннадцатом блоке. Да, побег не очень-то приятная вещь. Но Генек надеялся, что их побег будет удачным.
До начала переклички он помог снять с телеги мертвых и улыбнулся Янушу, который со злостью смотрел на него.
— Болван! — ругался Януш. — Тебе что, штрафная команда больше всего пришлась по сердцу?
— Нет, я сыт ею по горло, — ответил Генек.
Кранкеман сам отвел его в одиннадцатый блок. Но сначала он заставил Генека посмотреть, как расправится с двумя беглецами.
В тот день Кранкеман так жаждал убийства, что не стал тратить время на придумывание нового способа. Он взял кирку и проломил ею несчастным головы.
— В один прекрасный день я и тебе так снесу голову, — пообещал он Генеку.
Дежурного эсэсовца он попросил поместить Генека на две ночи в «стоячую камеру».
Эти две ночи были самыми страшными в жизни Генека.
Даже закаленный Мордерца содрогнулся, когда услыхал скрип открываемой таинственной двери и в полумраке увидел в стене четыре маленькие отверстия, закрытые железными задвижками.
— Это вход, храбрец, — сказал «зеленый» с усмешкой. — Там обрадуются, что у них снова комплект. «Стоячие камеры» рассчитаны на шесть человек, но сейчас в двух находятся только по пять.
Генек должен был стать на четвереньки и ползти вперед.
В лицо пахнуло жуткой вонью. Он уткнулся головой в худые как палки ноги.
Вначале Генек думал, что ему не удастся подняться и встать рядом с другими, но кованые сапоги эсэсовца заставили его действовать энергичнее.
— Хватайся за нас, — произнес слабый голос. — Не то они убьют тебя.
Так или иначе ему удалось встать. Дыру внизу закрыли. Это немедленно почувствовалось. В камере было темно. В помещении 90 на 90 сантиметров вместе с ним было трое. Они стояли притиснутые друг к другу, никакой возможности опуститься на пол. Единственный источник воздуха и света — дырка пять на пять сантиметров.
— На сколько тебя сюда? — спросил кто-то.
— На две ночи! — ответил Генек.
— А днем работать?
— Да, в штрафной команде!
— Это лучше, чем все время быть здесь. Хоть днем подышишь свежим воздухом. А мы все здесь на десять суток. Два дня назад один умер. Он ухитрился порвать рубашку, сделать петлю и задушиться. Его только что убрали. Он так и стоял с нами. Ужасно холодный. В этой проклятой дыре нельзя лечь, даже чтоб умереть.
— Герои умирают стоя! — прошептал другой.
— Мы не герои, мы просто вредные насекомые, которых надо уничтожить.
— Заткните глотки! Дыхание здесь надо использовать на более полезное, чем бабья болтовня.
И страшная, длинная ночь началась.
Тошнотворное удушье хватало за горло, пот выступал от страха, но усталость побеждала, и они засыпали стоя. Кошмар не прекращался и во сне: серые демоны раскаленными когтями впивались в горло. Пленники рвали на себе одежду, но это не помогало. В кромешной тьме слышались хрип и стоны.
На потрескавшихся губах запеклась кровь. В горле все пересохло, а они стояли, не имея возможности пошевельнуться. Распухшие губы не могли произнести членораздельного звука. А они все стояли! Стояли! Стояли! Секунды, минуты! Часы! Бесконечные века неизмеримого страдания! Они начинали ненавидеть друг друга лишь за то, что мешали друг другу дышать, лишали возможности сесть. Руки тянулись к собственному горлу, чтобы покончить со всем, но опускались, потому что хоть маленькое отверстие для воздуха, но есть. Им казалось, что никогда они не захотят больше ни есть, ни пить, только была бы возможность дышать свежим воздухом.
Они стояли во мраке, охваченные безнадежностью, отчаянием и жаждой жить, все же надеясь на что-то.
Два дня в штрафной прошли для Генека как кошмарный сон.
Он держался на ногах только надеждой на побег, но почти ничего не ощущал. Сквозь проклятия, палочные удары, вонь трупов и лай собак до сознания доходили только особенно страшные случаи.
На второй день пребывания Генека в карцере пленников задержали, когда они выходили из ворот: пришлось пропустить грузовики с новичками.
В машинах стояли мужчины и женщины в изодранной одежде. Это были не евреи, скорее партизаны. Просто удивительно, как много людей можно вместить в одну машину! Везли, видно, издалека, так как ни один из них не мог стоять твердо на ногах, когда их вышвырнули из машин.
«Новички — значит, в карантин, но почему их выгрузили так далеко?» — думали старожилы. Вскоре все разъяснилось.
— Шнель! Шнель! — погнали эсэсовцы новых вдоль колючей проволоки в сторону от лагеря.
Превозмогая боль, медленно передвигая затекшие ноги, пленники скрывались в утреннем тумане.
Вдруг тишину нарушили крики эсэсовцев:
— Эти сволочи бегут! Огонь!. .
Залп слился с криками убиваемых. Туман рассеялся.
Из-за облачка выглянуло любопытное солнце.
В полдень, когда раздавали мутную баланду, Кранкеман сказал, обращаясь к Генеку и другим, не получающим пищи:
— Вы не хотите жрать, так вместо того, чтобы болтаться здесь без дела, помогли бы товарищам, которые хотят есть.
Голодные пленники под охраной капо и эсэсовца, подгонявших их палками, должны были отнести в лагерь котлы.
Заключенные копают новое русло для реки. У илистой трясины появляется капо.
— А ну плавать! — орет он. — Плавать, паршивые свиньи!
Живые скелеты беспомощно барахтаются в вонючей жиже. Те, кто не умеет плавать, камнем идут ко дну.
— Хватит! Выходи на берег!
В одичавших глазах надежда. Измазанные илом, из болота бредут живые мертвецы. За ними тянутся следы грязи.
— На четвереньки! Вы не люди, вы мерзкие лягушки! — объявляет эсэсовец.
— Ну и прыгайте, как лягушки, не то я покажу вам!. .
— Ква-ква-ква! — хрипло квакают сидящие на корточках «лягушки».
Эсэсовцы от восторга хлопают себя по бедрам.
Извивающиеся жала бичей опускаются на спины. «Лягушки» бросаются в болото.
— Ныряйте, ныряйте, твари! Если лягушка не умеет нырять — это не лягушка. Таких убивают!
В головы заключенных полетели камни.
С вытаращенными от ужаса глазами они скрываются под водой. Скрываются навсегда. Вот над грязно-коричневой водой поднялись к небу судорожно вздрагивающие костлявые руки, затем не стало видно и их.
Когда принесли котлы с супом, его пришлось вылить в «лягушиное болото»
— есть было некому.
Из карантина неслись вымученные голоса:
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
Узники не совсем чисто произносят немецкие слова. Палачи выходят из себя. Звучат револьверные выстрелы.
