Я отвернулся от этого чудовищного изваяния и заметил возле ступеней алтаря двух женщин, стоявших на коленях, — старуху, со слезами на глазах шептавшую какую-то молитву, и девушку, просившую мадонну как можно скорее послать ей жениха. Глаза обеих женщин пристально глядели на мадонну с Христом и светились глубокой надеждой. По-видимому, уродливые формы этих грубых фигур не мешали верующим считать их божественными.
Мною овладели отвращение, сожаление и недоумение. Казалось, что я выбрался из грязного болота. До сих пор — уже минуло несколько часов — я не в силах забыть эту варварскую статую. Похоже на то, что я перестал быть хозяином своих мыслей: они упорно возвращают меня к тому, от чего я хочу поскорее избавиться. Мне до сих пор невдомек, как могло потрясти меня это жалкое искусство. Искусство прежде всего связано с понятием о красоте. Она передается стройностью форм. Мы наслаждаемся этой формой благодаря ее совершенству. Только прекрасное способно возвышать, облагораживать и вызывать у нас радость и восхищение. А тут один взгляд на топорную работу какого-то деревенского недотепы взволновал меня сильнее, чем прекрасное творение древнеримского мастера.
Это смешно. Но это всё-таки естественно. Мое волнение связано только с ненавистью и отвращением к безобразному. В этом суть. Действительно, я не знаю, ради чего так напрасно раздражаться.
Смотри-ка, какое спокойствие и какую уверенность дает нам истинное искусство! Я раскрываю „Метаморфозы“ Овидия и на первой же странице читаю:
Первым на свете был век золотой, чуждый любого возмездья.
Он испокон защищал, без судей, и правду и верность.
Вечно царила весна. Зефир своим легким дыханьем
Нежно лелеял цветы, прежде не знавшие сева.
Землю никто не пахал, но она урожай приносила.
Поле всегда золотилось нивой тяжелых колосьев,
Реки текли молока, струились потоки нектара,
Капал мед золотой, сочась из зеленого дуба.
Вот это красота! Вот это подлинное искусство! Достаточно тебе вслушаться в напевное звучание слов, как ты начнешь радоваться, забыв о своих заботах и труде, который людям приходится вкладывать в землю и которая ныне, если не вспахана, не даст тебе ни плодов, ни колосьев. Представь себе тонкие округлые линии мраморных богинь, нежные выпуклости их стана, сладостный трепет грудей, величественно расправленные плечи. И нам нет никакого дела до того, что это языческий идол! Как поистине прекрасны, божественны формы! Я не боюсь сказать — это красота самого божества!
Такое представление о красоте и такие критерии искусства совершенно непогрешимы. Они того же рода, что и критерии, которые я признаю единственно верными и применяю ко всему. По ним я оцениваю, например, всё здание нашей святой церкви и все светские порядки нашего мира. Я и мой мир придерживаемся их. С ними мы и погибнем. Страшно подумать, в каком болоте мы бы оказались, если бы победил дьявольский дух, водивший рукой горца-ваятеля!..
Эта статуя могла появиться только там, где царят грязь, холод и голод, знакомые творцу-бедняку с детства. Что мог он видеть вокруг себя, кроме людей, изнуренных каторжным трудом, лиц, искаженных мýкой! Благодаря своей безыскусности он верно передал то, что имеет место в жизни. Его мертвый Христос… не кто иной, как исхудавший от голода бедняк, надорвавшийся при рубке леса или при возделывании каменистого поля. А его мать? Измученная крестьянка, которой чужды возвышенные помыслы! Она думает только о хлебе, о тленной пище для бренного тела своего смертного сына. Когда ее сын умер от истощения, она стала причитать. Тупое негодование против тяжелой судьбы и против хозяина, заездившего ее любимого сына, — единственная мысль, которая заметна на лице матери. Конечно, это правдиво — даже чересчур! — но разве это искусство? Куда может оно привести нас? Прямо в болото жалкой тленности. В нем может зародиться целая серия дьявольских козней, начиная от сомнения в существовании бога и кончая чудовищным бунтом! Вот что зреет против нас в мире, если придерживаться низкой точки зрения, а ведь этот мир служит нам источником познания самой совершенной красоты. Горе нам, горе красоте, если победит такое искусство!
Поскольку любое художественное творение только эхо своего времени, то легко понять опасность этого варварского „изваяния“. Таков смысл тирольской статуи. Хотя автор-простачок использовал наивные художественные средства, однако ему удалось намеренно подчеркнуть все проявления горя и мук. Ради этого он вырезал очень большие головы — на них ему легче было изобразить страдание — и безжалостно укоротил тела, менее нужные ему. Пучки кровавых червей, слезинки крупнее глаз и жуткая гримаса богоматери очень тонко использованы ваятелем. Тонко… Какая ерунда! Примитивный горец, создавший эту статую, не может быть тонким мастером. Он передавал только то, что чувствовал. Короче, грубое сознание бедняги передало убогую правду о его собачьей жизни и нищете.
Не кажется ли тебе, что резчик по дереву, творящий во имя славы божьей, напоминает невежественного еретика, лишенного воображения, — он, как дикий вепрь, бросился в болото земной жизни и познал в ней только ужасную нищету, недуги и гибель.
Самого страшного проклятия мало тем червям, которые ползают по действительности на своих коротеньких членах и не могут подняться над ней. Они только кричат о нищете бедняков и о несправедливости властей. Искусство, созданное нами, красота, занявшая достойное место на алтаре, изящество нашего мира, высокое чувство и взлет фантазии — для этих крикунов не имеют никакого значения. Они не понимают искусства и ненавидят его. Зато ты можешь услышать от них самые чудовищные советы, как изменить мир. Да обрушится вечная анафема на головы тех, кто проповедует ложные истины в форме еретических учений или в форме дьявольских „художественных“ творений. Нет никаких других средств заставить их замолчать, — разве только лишить языка и выпустить кровь из их жил. Даже трудно вообразить, как ужасны и как опасны они…»
Довольно! Хватит. Забарелла отложил перо в сторону и, с трудом оторвав глаза от письма, начал осматривать комнату. Сырые бревенчатые стены и холодный предрассветный сумрак, стоявший в комнате, казались кардиналу враждебными, суровыми и коварными, — они чем-то напоминали атмосферу, царившую в церкви с деревянными статуями. Забарелле стало холодно, он плотно закутался в свой плащ и беспокойным взглядом окинул комнату. На столе лежал раскрытый томик Овидия, но рядом не было никого, кто бы мог почитать вслух, а у самого Забареллы болели глаза. Он невольно протянул руку к книге, и перед ним засверкал перстень. Большая овальная камея почти закрывала сустав его тонкого пальца. На светло-коричневом камне была изображена богиня Артемида в тунике, развевающейся на ветру, и с луком, туго натянутым перед собой. Лицо кардинала постепенно прояснилось и повеселело. Он пошевелил рукой и заметил игру света на камне. Потом его взгляд скользнул по собственной руке — тонкой, холеной, с длинными пальцами. Кардинал быстро перекрестился, словно желал отогнать ночные привидения. В углах рта снова появились две морщинки — его обычная ироническая улыбка. Да!.. Поднявшись, Забарелла взял с полки вино и кубок. Кардинал с удовольствием наблюдал, как алая жидкость текла из металлического кувшина, сверкая рубиновыми искрами. Он пил медленно. В холодном вине таился огонь, и — тело мгновенно перестало ощущать холод. Пошарив в бумагах, он взял несколько листков и бегло просмотрел их. Да, чернь, наверное, пытается вывести нас из терпения и заставить поддержать ее сумасбродные идеи. Она хочет, чтобы мы спорили с нею. Вот что нужно всем реформаторам, еретикам и мастерам топорного ваяния. Сегодня ночью один из таких мастеров даже смутил покой самого кардинала римской церкви Франческо Забареллы. Да, почти…
«Вы могли бы стать вредными, опасными и роковыми для всего нашего мира, если бы вам удалось напоить нас своим ядом. Но вы мелки, ничтожны и бессильны, пока мы в силах расправляться с вами — вот так!» — Забарелла сложил листки вместе, скомкал и быстрым движением бросил их в очаг. Между горевшими поленьями, превратившимися в искрящиеся красные скелеты, бились яркие язычки пламени. Они лизали края бумаги. Забарелла снова наполнил кубок вином и, смакуя его огненную сладость, взглянул на пылающее письмо. Опуская кубок на стол, кардинал улыбнулся: огонь в очаге напомнил ему настоящий костер…
Матиас Рунтингер стоял у окна своей конторы и смотрел во двор. Со второго этажа была хорошо видна просторная квадратная площадка. По ее краям теснились конюшни, сараи и склады. Хмурое ноябрьское утро вяло пробиралось сквозь холодную мглу. За ночь мороз успел посеребрить крыши сараев густым инеем. Кучера выводили из конюшен ломовых лошадей с широкими крупами и ногами, покрытыми густой шерстью, опускавшейся до самых копыт, — ноги лошадей походили на грубые колонны. Подковы глухо стучали по мерзлой земле. В морозном воздухе висели клубы пара, валившего из лошадиных ноздрей.
