— Уж спасибо, спаси тебя Бог, соколик, — закивала она укутанной в шаль головой, не зная, что и он думает про соколиков, которые в Сокольниках. — Пожадничала старая! Где бы два раза обернуться — нет, всё до кучи. Растащат ведь, пока взад-вперёд чухаешься. Ох уж и вовремя ты, соколик мой...
— Вовремя мать, вот именно, — покосился Савинков на пересекавший им путь конный разъезд.
Вроде как для роздыха останавливаясь, краем глаза уловил: и Флегонт не промах, тащит на спине чей-то мешок! Не Чека обычный красноармейский отряд, однако бережёного Бог бережёт.
— Счастливого пути, бабуся.
— И тебе, соколик, счастьица.
Под такие пожелания всё в этот день складывалось удачно. Они ещё засветло, как и было задумано, расшнуровали всю длинную Яузу и на задворках Сокольничьей рощи, собственно, уже в загородной глуши, вышли к дому когда-то богатого здешнего лесничего, — вдруг вспомнилось всё до ясности. Савинков забывал имена своих погибших друзей, а явки и связанные с ними обстоятельства до сих пор, оказывается, помнил. Так и они когда-то ходили, а чаще ездили — вдоль Яузы, единственно из предосторожности доезжая только до Преображенского. Дальше лес укрывал, шли, всем видом показывая, что на пикник. Дело молодое, обычное. С девочками под кустики-пустики... Теперь и здесь поднялись, в пору ещё торговую, особняки и дачи, кучками и поодиночке разодрали прогалами некогда цельную Сокольничью рощу. Разгром и разруха меньше коснулись этих заснеженных подгородных мест. От предосторожности или от бессилия дорог никто не чистил; те же тропки, пробитые человеческими, изредка и конскими ногами. По одной такой тропке и пошёл дальше Савинков, наказав Флегонту возвращаться, пока не поздно.
Он узнал этот дом с первого взгляда, хотя примыкавший к нему флигелёк, где они в своё время и ночевали, был снесён, да и венчавший дом островерхий шпиль упал или был сломан нарочно, — всё из той же предосторожности?..
Да, эта дача принадлежала... отцу или матери?.. одного давно повешенного мальчика-эсера, восторженно влюблённого в революцию, — не то выпускника-гимназиста, не то студента-первокурсника. В звёздные московские годы, когда готовили покушение на великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора, здесь была запасная явка, ни разу не засвеченная. Безусловно, всё та же звериная память и привела его сюда безошибочно — уже десять лет спустя. Патин, конечно, объяснил и пояснил дорогу, и на бумаге нарисовал, но всё-таки — ни разу не сбиться?.. Он попытался вспомнить имя или хотя бы партийную кличку своего юного, погибшего за Россию — какую Россию! — очень даже любимого ученика и не смог. От такой забывчивости стало страшно — неужели так очерствела душа?.. — а вовсе не от того, что лезет на рожон, один, может, вовсе и не в тот дом, который описал Патин. Где он сам-то?.. Ни души вокруг.
Но раздумывать было некогда, дело шло к вечеру. В темноте дверей никто не откроет.
Он постучался, мало надеясь на удачу, хотя следы к дому были свежие, входящие. Думал уже вторично постучать, как наружная, крепкая ещё с прошлых времён дубовая дверь бесшумно растворилась. На пороге показалась женщина. Савинков внутренним взглядом сразу признал её, хотя она за эти десять лет сильно изменилась.
— Извините, меня пригласил сюда мой товарищ, но вы... Вы не помните меня?
— Я всю жизнь буду помнить человека, пославшего на смерть моего единственного сына. Входите.
Такое начало не предвещало ничего хорошего, но Савинков вошёл, радуясь теплу и уюту, — да, в этом доме, несмотря ни на что, обреталась старая, уже забытая московская жизнь.
— Снимайте ваш лапсердак. Всё маскируетесь? Не надоело?
— Надоело, но что делать... простите.
— Софья Сергеевна, — сняла она шаль. — Простите и вы, но я не забыла: вас в ваших кругах звали — Блед Конь.
Каково! Ему оставалось только развести руками.
— Говорите, к своему другу? Он скоро придёт, к Преображенке на базар убежал. Не стесняйтесь.
— Просто поразительно, как вы догадливы... Софи Сергеевна, — вспомнил он её домашнее, шутливое имя.
— Догадливой я стала позже... когда тринадцатилетнего сына с виселицы забрала. Здесь, в Сокольниках. Уже через год после убийства вами — вами, не извольте отказываться! — когда всех, причастных к вам, выслеживали, как дичь, стреляли и вешали без разбора... Не могла я помешать вашему знакомству... потому что была молодой и наивной московской курсисткой. — Она закурила папироску, его к тому не приглашая. — Ждите своего друга и оставьте меня в покое. Я поесть приготовлю. Что Бог послал, конечно.
Савинков вышел во двор — частью, чтоб самому от такой встречи покурить, частью из привычной предосторожности. Что делать, жизнь приучила...
Он не успел докурить — скрипнула вдали садовая калитка. Покашливание. Шаги. Рука его в кармане пружинисто напряглась... но тут же и вытянулась навстречу. Патин!
— Вот и славно, Борис Викторович, — по-домашнему обрадовался здешний постоялец. — Мы здесь пока в безопасности... Но где же юнкер?
Савинков рассказал, где сейчас Клепиков. Патин немного попенял:
— Поздновато вы его отправили. Вдоль Преображенки уже патрули на дежурство заступают.
— Надеюсь на сообразительность юнкера... и на его молодую прыть, — не стал больше ничего объяснять Савинков и предупредил: — Я уже познакомился с хозяйкой, прошу очень — не задавайте лишних вопросов. Мы с ней, оказывается, знавались ещё двенадцать лет назад.
Патин как-то даже ревниво глянул на своего старшего товарища, но не время было объясняться — из кухни навстречу в дом входящим послышалось:
— Уже вечер, заприте двери. Располагайтесь в гостиной. Посмотрим, что Бог нынче послал...
Бог послал им приличный, по нынешним понятиям, ужин. Картошка жареная с салом, хорошо проквашенная деревенская капуста и как деликатес копчёный судак. Хозяйка вела себя с ними так, будто давно знает всю их подноготную и только из вежливости ничего не выспрашивает.
— Погодите закусывать, — принеся на подносе ужин, продолжала командовать она. — Самогонку пьёте? В такое время нельзя не пить.
Она позвенькала в буфете и вынесла графинчик и три тяжёлых гранёных лафитничка.
— Пожалуйста, и четвёртый, — тихо попросил Савинков, глядя на портрет мальчика-студента в инженерной щегольской тужурке.
Она на мгновение растерянно вспыхнула, но достала из буфета четвёртый лафитник.
— И мне — как всем, как Ване... Был он братиком-сиротой, а я, как старшая, считала его сыночком. Что делать, Бог не сподобил своего, а теперь уже поздновато, — она с какой-то отчаянной усмешкой глянула на Патина, и тот, при всей своей несокрушимости, покраснел.
«Ага! — не подавая виду, подумал Савинков. — Жизнь продолжается, господа».
Вот тут он и вспомнил: да, сестрица Софьюшка и братец Иванушка, в отличие от Вани Каляева, тоже бывавшего здесь, совсем ещё мальчишка-первокурсник. Кудрявый как ангел, восторженный как курсистка, хотя едва ли и успел познать тех курсисток, приезжавших к старшей сестрице. Когда же он сыночком-то стал? Пожалуй, сестрица в душе его давно усыновила... может, и того, маленько чокнулась на этом... Он вопросительно глянул на Патина, и тот не нашёл ничего лучшего, как сказать:
— У Софьи Сергеевны пропал муж...
— Вот как! — посочувствовал Савинков, хотя сам-то давно уже потерял всякое сочувствие — и к себе, и к другим.
Хозяйка поняла неловкость разговора, напомнила:
— Вы закусывайте, выпейте ещё... да и мне налейте, не обессудьте.
Пила она по-мужски, не стесняясь.
Но пора было и честь знать. Савинков встал. За ним и Патин, как по команде. Хозяйка осталась сидеть, глядя на портрет братика-сына сухими остекленевшими глазами.
— Как вы жили всё это время? — вдруг вскинувшись, в упор спросила она. — Совесть не мучила? Сейчас не мучает?
Савинков стоя выпил ещё, сел опять и некстати напомнил:
— Ваня ваш, как и незабвенный Ваня Каляев, погиб за свободу и революцию, а мы ведь той же неисправимой породы...
— ...породы безмозглых дураков, превративших революцию в кровавый балаган?..
Трудно было ей отвечать. Савинков так и сказал:
— Я молчу. Мне нечего возразить. Единственное: если можете — простите меня. Я был старше таких, как ваш сыночек Ваня, как мой Ванюша Каляев, я руководил ими, я посылал их на смерть. Я! Моя вина, что...
— Наша вина, — неожиданно смягчившимся голосом поправила его Софья Сергеевна.
Он посмотрел на неё с удивлением.
— Не режьте меня вашими железными глазами! — прежним тоном приказала она. — Мне и так больно... вот тут болит и болит... и не заживёт до смерти, — ткнула пальцем в закрытую шалью грудь. — Наливайте! Я, пожалуй, ещё выпью... что делать, одно утешение... Залью ещё покрепче мой милый уголёк, да и спать пойду. А вы располагайтесь эту ночь на диванах. Завтра я вам постели приготовлю, сегодня уж извините, господа...
