– Смотри не проплутай по чужим дорожкам до седых волос! – не то в шутку, не то всерьез предупреждали товарищи, на что Федька бойко ответствовал, что самый-де молодецкий обычай с седой бородой к юнице свататься, благородные мужи завсегда так поступают. Седина в бороду, бес в ребро!
– Так то благородные да богатые, – осуждающе качали головами Федькины приятели. – Ты бы, чем бахвалиться, лучше мужиков на своих пустошах пересчитал, сколько осталось?
Но Федька и без пересчета знал, что дело худо. Крепких мужиков-страдников, лошадных и подводных, в его деревеньках осталось совсем мало. Окончательно оскудело поместьице, поверстанное боярскому сыну Федору Бреху для государевой воинской службы. Пришло время, когда не то что служить великому князю конно и оружно – самому кормиться стало не с чего. Не от хорошей жизни попросился Федька на двор к давнему знакомцу своему Ивану Ивановичу Салтыку – не то в товарищи, не то просто послужильцем. Самое бы время задуматься, как существовать дальше. Но Федька даже не очень огорчился. Весело было Федьке, беззаботно, сытно – на всем готовом. Дворовые девки быстро узнали тропинку к низенькому, на две каморки, домишке за поварней, куда поселили нового послужильца. О будущем Федька задумывался редко, больше надеялся на счастливый случай. Вот пошлет великий государь своих детей боярских на войну, отличится Федька в сече или ином ратном деле, и пожалуют ему поместье вдвое против прежнего, с доброй землицей и послушными мужиками. Много было подобных примеров, когда распропоследний сын боярский вдруг поднимался до больших людей, щеголял на Красной площади в высокой бобровой шапке. Чем он, Федька, хуже? Было бы серебро, а шапку бобровую и богатый выезд о двух вороных жеребцах он сам себе заведет, вихрем промчится по Москве. Какая невеста устоит перед этакой пышностью?
А пока доволен был Федька тем, что имел. Смущали только холодные, вечно недовольные глаза Авдотьи, Богом данной жены Ивана Ивановича Салтыка. Будто подглядывала Авдотья за непутевым сыном боярским, грехи его считала, и счет этот был уже немалым. Федька пробовал утешать себя, что хозяйке до него дела нет, не дворовый он холоп, а слуга военный, которому лишь перед господином Иваном Ивановичем ответ держать, но успокоение не приходило. Поди, нашептывает рыбоглазая (так про себя называл Авдотью раздосадованный Федька), что беспутен-де новый послужилец, что от него на дворе один срам… Конечно, Иван Иванович может не поверить бабьей болтовне, но может и поверить – воля его. Муторно, нехорошо становилось на душе у Федьки, когда он встречался с Авдотьей.
Как в воду глядел Федька, сторонясь недоброго внимания хозяйки. Однажды после общей трапезы, когда послужильцы, перекрестившись на красный угол, затопали к двери, Иван Иванович окликнул Федьку:
– Обожди, слово есть…
Отводя глаза в сторону, будто самому неловко стало, Салтык заговорил:
– Вот что, Федор… Авдотья жалуется… Ты мне дворовых девок не порть! – и, усмехнувшись, добавил: – А ежели терпежу нет, на соседний двор сходи. Боярыня всю оконницу носом протерла, на тебя, шалопута, заглядываясь. Застоялась боярыня, третий год без мужа живет. А что дородна малость Марфа Евсеевна, так то не помеха. Авось осилишь! Чем за десятью зайчихами гоняться, не лучше ли сразу медведицу валить?
И опять строго, без улыбочки, предупреждающе:
– Запомнил, Федор?
Федька покаянно склонил голову. Попробуй тут не запомнить! На своем поместье сидючи и то перечить Ивану Ивановичу не смел, понимал, что не ровня. А в нынешнем подневольном житье только слушаться и оставалось. Как сказал господин Иван Иванович, так и будет. Закручинятся теперь любушки, бывшие Федькины подружки, слезами вышивание обкапают, на поварне в щи либо соли переложат, либо биты будут за недосол Авдотьиной тяжелой дланью. Но в том Федькиной вины нет. Как велит господин Иван Иванович, так он и поступает, убегая блуда на хозяйском дворе. Скучное житье наступает…
Но долго отчаиваться Федька не умел. Вспомнились слова Ивана Ивановича о вдовой боярыне. Он и сам замечал, что подглядывает боярыня из оконца своего терема, когда появляется Федька на улицу выезжать застоявшихся воинских коней. Это было единственное дело, порученное новому послужильцу, и относился к нему Федька с большим рвением – коней он любил. Мчался Федька по улице, то пригибаясь по-татарски к лошадиной шее, то выпрямившись и твердо упираясь ногами в стремена – русской воинской статью. Ветер шапку смахнет, русые кудри развеет, красный плащ птицей за плечами бьется, ледяные брызги из-под копыт искрами летят – удал молодец, пригож, горяч, тут не только затомившаяся вдова, нерастревоженная девица и та сердцем дрогнет!
Стал Федька, мимо терема проезжая, на оконце заглядываться. Когда ни глянет – в оконце боярыня, лицо круглое, румяное и будто бы молодое. Осмелел Федька. Остановится перед теремом, рукой помашет, встряхнет кудрями – и дальше мчится, рысью, галопом, бешеным наметом – черт на коне, а не сын боярский!
Не скоро, недели через две, дождался Федька ответного знака. Помахала боярыня белой тряпицей и тут же ставенку захлопнула – застеснялась. В чем другом, а в женской лукавой слабости Федька разбирался преотлично. Застыдилась боярыня, что на Федькино внимание откликнулась, спряталась. А теперь Федька сам от нее спрячется, пусть думает-гадает: не случилось ли что?
Прикинулся Федька больным, залег в своем домишке, как медведь в берлоге, притворно охал, ворочаясь на лавке. Приходили дворовые, сочувствовали. Федьку люди любили, скучно без него стало на дворе. И господин Иван Иванович приходил. Посоветовал париться в бане по два раза на дню, а на ночь прикладывать к пояснице мешочек с горячим песком. Нагреть песок в печи и прикладывать, лучшего средства от поясницы нет, еще покойный батюшка Ивана Ивановича так лечился.
Даже Авдотья однажды заглянула, принесла кувшин с клюквенным квасом. Федька растрогался: готовила такой квас Авдотья для одного мужа, послужильцев им не баловала. Простила, значит…
Блаженствовал Федька в тепле, в покое, в людской заботе. Дни проходили нетомительно. Да и с чего бы ему томиться? Пусть томится боярыня! Дозреет – бери ее голыми руками!
Как задумал Федька, так и получилось. В назначенный им самим час вылетел на гнедом жеребце за ворота, перед теремом красуется, коня на дыбы поднимает. Боярыня к оконцу прилипла, тряпицей машет, остановиться не может, поди, ветер уже в горнице гуляет, так усердствует, что щеки трясутся.
«Моя боярыня, моя!» – торжествует Федька.
Перед вечером снова вышел Федька за ворота, теперь уже пешим. Неторопливо прогулялся взад-вперед перед боярским двором, прислонился к тыну возле калитки.
Ждать пришлось недолго. Скрипнула калиточка, выглянул здоровенный мужик в волчьей шапке, недобро глянул на Федьку, но сказать – ничего не сказал, только проворчал что-то невнятное и захлопнул калитку. Из-за тына донеслись звуки удаляющихся шагов – поспешные, с морозными взвизгами под сапогами, потом с коротким твердым топотком по закаменевшим ступеням крыльца. Спустя малое время – снова шаги, уже приближающиеся. Федька прислушался. Так и есть: с редкими тяжелыми мужскими шагами переплетались бабьи – частые-частые, шаркающие.
Федька приосанился, провел пальцами по усам, поглубже надвинул на лоб шапку. Сердце застучало часто, глухо. Федька даже удивился своей нетерпеливой взволнованности.
Девка в большом черном платке, накинутом прямо на домашний сарафан, высунулась из калитки, поманила пальцем:
– Иди, что ли!
Сама зашаркала чеботами впереди, зябко поводя плечами, через широкий, чисто подметенный двор. Федька оглянулся. Мужик-воротник угрюмо смотрел ему вслед, в руках дубина, такая толстая, что быка можно оглушить. Из-за амбара еще один мужик вылез, такой же большой и звероподобный, с саблей и копьем, тоже вперился глазами в Федьку.
«В случае чего живым отсюда не выбраться!» – боязливо подумал Федька, но виду не подал, вышагивая за девкой гордо, упруго.
В хоромах покойного боярина Вантея Замришина было столько запутанных переходов, лестниц и лесенок, неожиданных поворотов, горниц и горенок, чуланов и других, неизвестно для чего выгороженных помещений, что Федька понял – обратной дороги ему самому не найти. Оставалось одно: довериться девке, которая шла впереди, шлепая босыми ногами (кожаные чеботы она скинула еще в сенях). В руке девки трепыхался светлячок свечи, выхватывая из мрака то пестрые печные изразцы, то грузные лари с домашней утварью, то полки с разной посудой (зачем столько посуды, полк накормить можно!), то лавки под красным сукном. Половицы в хоромах были непомерной ширины, локтя в два, и чисто выскоблены; по таким половицам только босиком и ходить, но Федька разуваться постеснялся.
Душный жар перехватывал дыхание. Нещадно было натоплено в боярских хоромах, вроде как в бане, стены и то от жара постанывали. Дурманяще пахло какими-то травами, воском, еще чем-то непонятным – сладким.
