Ознакомительная версия.
Под вагонетки будет проложена узкоколейка. Она протянется из каменоломни мимо административного корпуса и больших каменных бараков, которые будут возведены вон там – для гарнизона СС и украинцев. Вагонетки с камнями, каждая весом в шесть тонн, будут тянуть команды из женщин, по тридцать пять или сорок человек в каждой, за канаты, укрепленные с каждой стороны вагонетки, чтобы компенсировать неровности колеи. Те, кто споткнется и упадет, но не успеет откатиться в сторону, будут просто растоптаны, поскольку команда должна двигаться в едином ритме и никому не будет позволено нарушать его.
Представив этот жестокий механизм, унаследованный от египетских фараонов, Оскар почувствовал тот же тошнотворный спазм, ту же пульсацию крови в висках, что охватили его, когда он сидел в седле над Кракузой…
Гет заверил примолкших деловых людей, что ощущает с ними полное родство духа. Он отнюдь не был смущен дикой картиной, развертывающейся перед ними.
А у Шиндлера снова возник точно такой же вопрос, что и на Кракузе: может ли вообще что-либо устыдить СС?
Что может устыдить Амона Гета?
На самом деле энтузиазм, с которым трудились строители бараков, можно было объяснить только их стремлением поскорее возвести укрытия для своих женщин.
До Оскара еще не дошли слухи о том, что этим утром Амон устроил показательную публичную казнь, так что теперь заключенные, вне всякого сомнения, уложатся в конечные сроки.
Ранним утром Амон встретился с инженерами-строителями, а затем по Иерусалимской направился к будущим казармам, за возведением которых следил отличный унтер-офицер, уже представленный к получению офицерского звания, – Альберт Хайар. Отдав честь, Хайар отрапортовал о происшествии. Часть фундамента под одним из бараков просела, побагровев от смущения, доложил Хайар. Амон обратил внимание на девушку, мелькающую среди конструкций полувозведенного строения: обращаясь к рабочим, она что-то объясняла и показывала им.
– Кто это? – спросил он Хайара.
– Заключенная Диана Рейтер, – объяснил Хайар, – инженер-строитель, которую привлекли к возведению бараков. Она утверждает, что была допущена ошибка при работе с котлованом и требует выкопать весь цемент и камни, а затем заново отрихтовать котлован.
По багрянцу на лице Хайара Гет определил, что тот уже сцепился с этой женщиной. Действительно, Хайару пришлось признать, что он гаркнул на нее: «Вы тут бараки строите, а не долбаный отель «Европа»!»
Амон одарил Хайара кривой усмешкой.
– Мы не должны спорить с этой публикой, – сказал он, – если им дан приказ. Доставьте мне девку сюда.
По ее походке, по небрежной элегантности, по европейским манерам, привитым ей родителями – выходцами из среднего класса, Амон безошибочно предположил, что, поскольку среди честных поляков ей не нашлось места в их университетах, ее послали учиться в Вену или Милан, дабы приобрести профессию, которая даст ей в жизни опору и защиту. Она подошла к нему с таким видом, словно они были единомышленниками в стычке с глупой солдатней и неумехами из инженерного корпуса СС, которые наблюдали за возведением фундамента. Она и не подозревала, какую он испытывал к ней ненависть. Он ненавидел их – всех этих наглецов, которые считают, что даже под контролем СС, даже возводя эти строения, они могут не обращать внимания на свое еврейство.
– Вы вступили в спор с обершарфюрером Хайаром, – непререкаемым тоном сказал ей Гет.
Она смело кивнула. Герр комендант должен все понимать, говорил ее жест, пусть даже этому идиоту Хайару и не под силу такое. «Фундамент с этого конца надо полностью переложить», – с пылом принялась она объяснять ему. Конечно, Амон знал, что «они все такие», что «им лишь бы отлынивать от работы»». «Если сейчас все не переделать, – продолжала она втолковывать ему, – в конечном итоге этот край барака совсем осядет. И, возможно, рухнет все здание».
Она продолжала доказывать свое, но Амон, кивая, понимал, что она врет. Это было его первым правилом: никогда не слушать еврейских специалистов. Все они – выкормыши Маркса, чьи теории имеют целью подорвать непоколебимость власти и доверие к ней, а также последователи Фрейда, который подвергает опасности ясность и цельность арийского мышления. Амон почувствовал, что доводы этой девчонки угрожают и цельности его собственного мышления.
Он подозвал Хайара.
Унтер-офицер смущенно подошел к нему, решив, что сейчас получит приказ подчиниться указаниям этой девчонки. Она тоже пришла к такому же выводу.
– Пристрелить ее, – сказал Амон Хайару.
Наступила пауза, в течение которой Хайар осмысливал приказ.
– Пристрелить ее, – повторил Амон.
Хайар взял девушку под локоть, чтобы отвести ее в место, предназначенное для подобных экзекуций.
– Здесь! – приказал Амон. – Пристрелите ее здесь! Под мою ответственность.
Хайар знал, как это делается.
Развернув ее за локоть, он слегка оттолкнул девушку от себя и, вынув из кобуры маузер, всадил ей пулю в затылок.
Выстрел ужаснул всех на рабочей площадке, кроме – такое было впечатление – палачей и умирающей Дианы Рейтер. Стоя на коленях, она успела бросить на него взгляд.
«Вам за это воздастся», – сказала она.
Уверенность в ее глазах испугала Амона, но и переполнила его восторженным чувством справедливости. Он знать не знал, да и не поверил бы, если бы ему об этом сказали, что подобные симптомы носят клинический характер. Он считал, что охватившее его чувство восторга и возбуждения – это награда за поступок, исполненный политической, расовой и моральной справедливости.
Но тут следует добавить, что человек, столь высоко вознагражденный за свой высокоморальный порыв, за остроту эмоций этого часа, вскоре заплатит такой опустошенностью, что ее срочно потребуется заполнить едой, питьем, а также близостью с женщиной.
Кроме идейных соображений, расстрел Дианы Рейтер имел и практическую ценность: доказал никчемность ее западноевропейского диплома. Отныне никому из строителей домов и дорог в Плачуве не придет в голову считать, что они представляют собой какую-то ценность – если уж высокие профессиональные знания не смогли спасти Диану Рейтер, то всем остальным остается лишь молча повиноваться, стараясь стать как можно более незаметными. И женщины, таскающие оконные рамы и дверные косяки со станции на ветке Краков – Плачув, и команда в каменоломне, и мужчины, возводящие бараки, – все заработали с предельной энергией, на которую они были подвигнуты сценой убийства фройляйн Рейтер.
Что же до Хайара и его коллег, им стало ясно, что казни по поводу и без оного станут общепринятым стилем в буднях Плачува.
Через два дня после посещения Плачува Шиндлер заехал во временную городскую резиденцию коменданта Гета, прихватив с собой бутылку бренди. К тому времени известие об убийстве Дианы Рейтер дошло до «Эмалии» и стало одним из мотивов, убедивших Оскара, что фабрику в Плачув ни в коем случае переводить нельзя.
Двое солидных мужчин, рассевшись друг против друга, сразу же почувствовали, что между ними установилось взаимопонимание – нечто вроде той мгновенной связи, что на короткое время вспыхнула между Амоном и мисс Рейтер. Оба они понимали: пребывание в Кракове им обоим должно принести благосостояние; но Оскар при этом был готов платить за одолжение. На этом уровне Шиндлер и комендант прекрасно понимали друг друга. Оскар обладал характерным для коммивояжеров даром убеждать нужного ему человека так, словно тот был его братом по духу, и ему столь успешно удалось ввести в заблуждение коменданта Гета – с тех пор тот неизменно считал Оскара своим близким приятелем.
Но, по свидетельствам Штерна и других свидетелей, со времени первой же их встречи Оскар воспринимал Гета как человека, который идет убивать столь же спокойно, как чиновник отправляется в свою контору. Оскар мог ценить Амона как администратора, Амона как дельца, но в то же время понимал, что девять десятых личности коменданта не подпадают под понятие нормального человеческого существа. Деловые же и общественные связи между Оскаром и Амоном развивались настолько удовлетворительно, что невольно вызывали искушение предположить: Оскар, пусть и презирая себя, восхищался злом, воплощенным в этом человеке. Амон мог воплощать темные стороны натуры Оскара, доведись тому в силу рокового стечения обстоятельств стать фанатичным убийцей. На самом деле никто из знавших Оскара ни в то время, ни позже не мог заметить даже следа подобного восхищения. Оскар презирал Гета со всей силой страсти, не нуждающейся в объяснениях. Презрение его порой угрожало обрести такую форму, что могло самым драматическим образом сказаться на его карьере.
Отдав должное стоявшей между ними бутылке бренди, Оскар объяснил Амону, почему для него невозможно перебираться в Плачув. Его предприятие – слишком сложное производство, чтобы его можно было перебазировать. Он не сомневался, что его друга Мадритча устроит предложение переселить еврейских рабочих, но технику Мадритча куда легче переместить – в основном она представляет собой лишь ряд швейных машин. Но совсем иное дело, когда надо снимать с фундаментов массивные прессы для металла, у каждого из которых, как и подобает столь сложной технике, свой норов. Чтобы установить их на новом основании, надо создавать совершенно иную систему эксцентриситетов. Это приведет к задержкам в выпуске продукции: период монтажа и наладки потребует куда больше времени, чем у его уважаемого приятеля Мадритча. Унтерштурмфюрер должен понимать, что, будучи связанным необходимостью выполнять столь важные военные контракты, ДЭФ не может позволить себе так транжирить время. Герр Бекман, который столкнулся с теми же проблемами, уволил всех своих еврейских рабочих с «Короны». Он не хотел, чтобы утреннее шествие евреев на работу и вечернее их возвращение вызывало какие-то беспорядки. К сожалению, у него, Шиндлера, на несколько сотен высококвалифицированных рабочих больше, чем у Бекмана. Если он избавится от них, потребуется немалое время, чтобы полностью заменить их поляками – а это опять-таки приведет к срыву поставок военной продукции, срыву даже большему, чем если бы он принял столь привлекательное предложение Гета и перебрался в Плачув.
Ознакомительная версия.
