вы могли третировать, бранить и даже щипать сколько вам было угодно. Теперь я самостоятельное и во всем равноправное вам лицо. Постарайтесь проникнуться этим и не вынуждайте меня на более энергичные меры. Берегитесь испытывать мое терпение. Я не остановлюсь ни перед чем. Я сорву с вас маску, которую вы так искусно носите, хотя бы для этого мне пришлось обратиться к самой императрице. В крайнем случае, я могу вызвать на свет Божий легенду о Новоселовке.
Последнюю фразу Элен произнесла машинально. Ей почему-то вспомнился глухой намек Спиридова на какую-то Новоселовку, и она повторила его, почти не думая. К ее большому изумлению, эффект получился неожиданный. Князь Двоекуров побледнел как полотно, глаза широко раскрылись и с ужасом уставились в лицо жены, он весь дрожал и прерывающимся шепотом, наклонясь к самому лицу Элен, прохрипел:
— Новоселовка! Что вы знаете про Новоселовку, кто вам сказал?
— Мне? Петр Андреевич, кто же больше, — спокойно ответила Элен, сама несколько удивляясь, с какой легкостью ее язык произнес эту ложь.
Петр Андреевич ей никогда ничего не говорил.
— Петр Андреевич? — переспросил Двоекуров. — Значит, он знает? Впрочем, зачем я спрашиваю, когда сам давно был в этом уверен.
— Он не только знает, но у него есть даже документальные доказательства, и горе вам будет, если вы осмелитесь притеснять меня, тогда не ждите пощады.
Элен точно что руководило. Она нанизывала ложь на ложь, а между тем впечатление, производимое на князя всеми этими выдумками, было потрясающее. Он стоял как пораженный громом, с дико блуждающим взглядом.
— Змея! — крикнул он наконец. — Змея, будь ты проклята с твоим любовником вместе! — И, сказав это, он стремительно выбежал из комнаты.
"Должно быть, с этой Новоселовкой связаны какие-нибудь чересчур ужасные воспоминания, если одно упоминание о ней производит на него такое действие, — подумала Элен. — Тем лучше. Теперь наши роли изменятся".
Она не ошиблась. С этого памятного дня жизнь ее сделалась несравненно легче. В обществе князь продолжал разыгрывать роль нежно любящего мужа, но дома он злобно молчал, не смея ничем иным проявлять свое негодование. С каждым днем Элен все больше и больше выходила из-под его жестокой власти и делалась все более и более независимой. И этим она была обязана Спиридову. Прошло месяца полтора, и вдруг князь Двоекуров собрался за границу. Ему была поручена какая-то особо важная дипломатическая задача, для выполнения которой необходимо было поехать сначала в Пруссию, а затем, не торопясь, как бы путешествуя для своего удовольствия, посетить Саксонию, Баварию и южные мелкие княжества.
— Ну а вы как думаете поступить с собой? — кривя губы, спросил Двоекуров у Элен, сообщив ей о своем назначении.
Этот вопрос удивил княгиню. Несколько месяцев тому назад ничего подобного не могло бы случиться. Это еще раз наглядно доказало ей, какой страх внушила она князю своими намеками на таинственную Новоселовку.
— Если вы ничего против не имеете, — спокойно, деловитым тоном произнесла Элен в ответ на вопрос мужа, — то я предпочитаю ехать с вами.
Нечто похожее на признательность на мгновение отразилось на лице князя, и он значительно более мягким, почти дружественным тоном произнес:
— От души рад вашему решению и искренно благодарю вас за него. Это во многом облегчит мне исполнение возложенного на меня поручения и, кроме того, даст мне душевный покой, которого я бы, наверно, лишился, если бы вы оставались здесь без меня.
Через три дня они уехали.
За границей, перекочевывая из одного немецкого княжества в другое, посещая дворы крошечных, кукольно-игрушечных эрцгерцогств и курфюрсторств, Двоекуровы прожили около года, и когда вернулись обратно в Петербург, Спиридова уже там не было. Он уехал на Кавказ. Из того, что отъезд этот не был вполне добровольным, и, кроме того, по некоторым ехидным словечкам, вырвавшимся у князя, Элен поняла, что во всем этом деле он не был вполне безучастен. Тут была какая-то интрига, весьма ловко запрятанная, но в чем она заключалась, ни Элен, ни сам Спиридов, как она впоследствии убедилась, ничего не знали.
По возвращении из заграничной поездки служебное положение князя Двоекурова еще улучшилось, при дворе им были очень довольны и находили его чрезвычайно способным. Носились слухи о значительном повышении, как вдруг, нечаянно-негаданно, князь Двоекуров скоропостижно скончался, горько оплакиваемый всеми близкими ему людьми.
Оставшись одна, Элен первым долгом написала Спиридову. Все, что в течение трех лет копилось и наслоилось в ее сердце, она излила ему в самых горячих, полных любви словах. Она подробно описывала ему свою жизнь с момента разлуки, свои страдания, мысли о нем, свое желание его видеть. Отбросив всякое жеманство, ложный фарисейский стыд, не шокируясь тем, что не прошло и месяца, как пышный гроб Двоекурова был с подобающей помпой опущен в могилу, Элен писала Спиридову все, что было у нее на душе. Прося прощения за свою резкую выходку, повлекшую за собою их разрыв, она как умела старалась объяснить ему то сложное ощущение, которое она испытала тогда и под впечатлением которого у нее вырвался столь энергичный и оскорбительный для его самолюбия протест. Письмо это заняло несколько листов почтовой бумаги большого формата, и на него ушло более недели времени. Правда, Элен могла писать только по вечерам, когда наконец прекращались повседневные усиленные заботы, вызванные неожиданной смертью князя и приведением в порядок оставшегося после него огромного имущества.
Написав и отправив письмо, Элен с лихорадочным нетерпением принялась ждать ответа, и чем дольше проходило времени, тем нетерпение ее все усиливалось. Уже давно прошли все сроки, когда, по мнению княгини, следовало ожидать ответа, но ответа не было. Это молчание начинало сильно угнетать Элен, тем более что она никак не могла понять причины его.
Если допустить даже мысль, что Петр Андреевич разлюбил ее и увлекся другою, то, во всяком случае, долг простой вежливости требовал с его стороны хоть какого-нибудь ответа. Пренебречь до того, чтобы не ответить на такое трогательное, нежное, полное любви письмо, мог человек только совсем огрубевший, утерявший всякую душевную отзывчивость. Спиридов же таким никогда не был и не мог даже сделаться. Но тогда чем же объяснить его молчание?
С каждым днем состояние души Элен становилось все тревожней и тревожней. Днем и заботы, и хлопоты отнимали у нее много времени, помогали ей бороться со своим чувством, но с наступлением ночи, когда в доме все успокаивалось и когда три четверти числа комнат погружались в полумрак, Элен охватывало чувство такой тоски, такого одиночества, каких она не испытывала даже при жизни князя. В эти минуты она казалась сама себе
