Ознакомительная версия.
Джон сует мне в карман туго спрессованный в кулачище влажный комок хрустов и трешек. — Семь футов тебе под килем, корешок, держи краба! — протягивает Джон огромную, как совковая лопата, жесткую, мозолистую ладонь и жмет мне руку крепко, по-мужски. И линяю я через забор в проходной двор, унося в кармане тугой комок денег, а в душе два чувства. Первое — благодарность мореманам за все, что они для меня сделали… уж на мани я не рассчитывал: бичи не богачи — это последние хрусты, на выпивку заначенные. А второе — стыд… будто бы откупились они от меня. Дали мани, чтобы канал я из такелажки в пятую сторону света, лишь бы к ним не чалился. Своя тельняшка — ближе к телу! А из-за дощатого забора такелажки мне вслед разухабисто хрипит заезженная пластинка:
У меня есть тоже патефончик,
Только я его не завожу,
Потому что он меня прикончит —
Я с ума от музыки схожу!
А почему кто-то должен рисковать работой, свободой и жизнью для того, чтобы помогать мне? У каждого в душе патефончик свою музыку наяривает. Читал я, что когда львы жрут антилопу, остальные антилопы пасутся рядом, не обращая на это внимание. Советские люди — такие же равнодушные животные: каждый о себе думает, а в беде фиг кто другому поможет! Хорошо, что у меня оказались такие бесшабашные, бескорыстные покровители! То, что сделали для меня мореманы из такелажки, не сделал бы никто во всей фискальной Сесесерии! В нашей стране только у бичей патефончик общий…
* * *
Покачиваясь, как в люльке, на фартуке крытого перехода между вагонами скорого № 1 Владивосток — Москва, я, вглядываясь в ночные огни, с трудом узнаю знакомые места. На ногах моих еще саднят порезы, но, кажется, давным-давно была та кошмарная ночь, когда в лунном свете несчастный призрак мой шкандыбал по бесконечной дороге от Океанской до Владика. Мелькают мимо платформы: Первая Речка, Вторая Речка, Седанка… вот он!!. — среди деревьев на фоне освещенного хоздвора промелькнул зловещий черный силуэт горбатого от мансарды ДПР… Нет в окнах света — спят пацаны… сладких вам снов, чесики! Здесь десять месяцев томился в неволе пацан Монте-Кристо, мечтая о свободе, как узник замка Иф. Что ж…
«Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно осуществлялись. Так герцог Бофор бежал из Винсенского замка, аббат Дюбюкуа из Форт-Левежа, а Латюд из Бастилии!»
А я что — рыжий? И я когти рвал не из какой-то Бастилии, куда даже лестницу беглецу передали, а из ДПР НКВД!
Конец репортажа 7
Из работ я выбрал кражу.
(Народная песня)
Чужое не возьмешь — своего не будет!
(Народная мудрость)
Прошло три шестидневки.
Время — сентябрь 1938-го.
Возраст — 11 лет.
Место — г. Красноярск.
На широкой по-сибирски просторной привокзальной площади Красноярска порывы холодного осеннего ветра закручивают злые пылевые смерчики. Суетятся смерчики, заполошно кружатся на неопрятной замусоренной площади, скребут сердито сухими листьями по бугристому асфальту, озорно подбрасывают обрывки газет. А то — налетят на зазевавшегося прохожего да и осыпят его пылью и окурками — такие шуточки! Холодный ветер бесцеремонно задирает полы одежды, нахально шарит холодными лапами по нежным местам зябнущего организма, напоминая: зима — вот-вот! З-з-з-зима-а-а холодная и долгая! Бррр — сибирррская!!
В России до зимы всегда — рукой подать, а до лета чтоб дожить, надо зиму пережить! Говорят, в Японии землетрясения предсказывают. Но российская зима — стихия! — не чета землетрясениям. Она неожиданна и коварно непредсказуема. Не успел и до Урала я добраться, чтобы на юг податься, «как зима катит в глаза»…
На задворках разномастных торговых павильончиков и неряшливых киосков, сгрудившихся по краям необъятной площади, холодный ветер не так чувствуется. Тут пригревает неяркое осеннее солнышко. Слева от вокзала в едином строю стоят тошниловка, рыгаловка, травиловка и забегаловка. За ними — другой ряд: Зеленый шум, Дунайские волны и газетный киоск, навечно запертый на ржавый амбарный замок. Стоят эти форпосты горбыта стенка к стенке так плотно — и ураган не выдует отсюда запахи мочи, пива, протухшей рыбы и всякие другие, специфично привокзальные ароматы бездомного быта множества людей, оставляющих повсюду пахучие следы недолгого пребывания. За павильонами трое пацанов играют в чику.
— Гля-а, красивый фрей! — комментирует мое появление один из играющих — юркий шибздик поменьше меня. Другой пацан, моего возраста, бесцветно белобрысый, как недопроявленная фотография, ни с того ни с сего на меня крысится:
— Че вылупился?! Канай отсель, мандавошка!!
Ясно, недопроявленному не везет в игре. И поделом: чика — игра не для психов. Я б не прочь схлестнуться с ним, будь мы один на один, но вступать в единоборство с кодлой шпаны?! — не-ет, такая героическая перспектива не для меня! Не мечтаю быть центральной фигурой батальной сцены на задворках пивных ларьков, когда дружный коллектив дубасит одного, тем более — меня. И, понимая, что тут не тот случай, когда «безумству храбрых поют песню», я, независимо шмыгнув носом, спешу благоразумно слинять за угол киоска, сохраняя мужское достоинство, еще не украшенное радужным фингалом. Но третий пацан, повыше и постарше остальных, стопорит меня, цепко ухватив за курточку.
— Не боИсь… хиляй сюды… дядя шьютит…понял? — и выговаривает белобрысому — Ай-я-яй, Серый! Где совесть твоя, гнида серая? Пришел к нам кюльтюрный мальчик… поиграть с нами хотит… понял? Чоль те в падлу, курва серая? Че некюльтюрность выказывашь?! Че ево шугашь? Пускай поиграить. Понял? Ты чо, Блоха, улыбаешь засраный урыльник? Некюльтюрно лыбишься… понял?
На нездоровом желтом лице этого пацана, который постарше, один глаз косит, оттого выражение лица неприятное — хитрое. Но с мнением его считаются. Юркого шкета дурашливо реверансит:
— Гоп со смыком — это буду я — Блоха — ха-ха! Ха-ха! Ха-ха! А это — уважаемый пахан — Косой, — кивает на высокого. — И че закосить ему — запросто!.. Да шутю, шутю! — Блоха шустро уворачивается от пенделя Косого, продолжая сгалиться: — А это — Серый! По корешам — гнида серая!.. — Теперь Серый замахивается на Блоху, но скользкий, как арбузное семечко, Блоха и тут успевает вывернуться, тараторя, как ни в чем не бывало:
— Па-азырь, ка-акой нервный! Седни него с коммунизьмой западло, а тут происк имперьлизьмы — его и дергат, как от клизьмы! Ох, замучалси-и я с психами… Ты-то хоть не припадошный? — Это ко мне. — Давай-давай, не тяни кота за яйцы! Хватит нюхаться, волкИ! Пра-аасю, господа уркаганы, тридцать железок на кон! Ставки ваши, господа!
Отступать некуда. И незачем. Почему б и не сыграть? Проиграть я не могу, потому что весь мой капитал из такелажки — тю-тю!
— Рыжим меня кличут, — называюсь я школьной кликухой. Отсчитываю тридцать копеек в чумазую ладошку Блохи. Только-только хватило на первый кон. Проиграю — пусть шмонают — я не хлызда… Все от первого кона зависит: возьму его — будет на что играть. А в себе я уверен: не зря прошли школьные годы — не один урок провел я за школьными сараями, осваивая искусство чики! Меня старшеклассники в игру принимали как равного.
Метаемся старинным пятаком царской чеканки с двуглавым орлом. Был у меня свой такой же… Пятак из чистой красной меди с увесистой надежностью удобно помещается между большим и указательным пальцами. Левая согнутая нога впереди, на черте. Правая, прямая, упирается позади. Покачиваю кистью, привыкая к пятаку, делаю пару взмахов рукой для прикида. Чувствую — вспоминает рука прежний навык, и, на исходе взмаха, распрямляю указательный палец. Прокатив по пальцу, пятак взлетает и, вращаясь, летит по крутой траектории. Чем она круче, тем подкат меньше. Передняя часть пятака в полете чуть приподнята, чтобы, упав, вращающийся пятак не ударился о землю передней кромкой — тогда он покатится… Как надо шмякается пятак, в аккурат перед коном, да еще, как живой, сам подползает к столбику из монет.
— Ну ты даешь! — восхищается Косой. Остальные смачно матерятся. Блоха проворно хватает пятак, а это не по правилам. Я успеваю только сказать:
— Ну-у…
— Хрен гну! — парирует мое возражение Блоха и отчеркивает не передней, а задней кромкой пятака, что совсем мухлево. Но все молчат. Да и я — тоже. Что пузыриться по-зряшному, коль моя черта всех ближе. И мерять пальцами не надо, и так видно — мне разбивать.
Когда играешь не на асфальте, а на упруго-пружинистой земле, то точным и сильным ударом по краю столбика можно перевернуть и заорлить враз все монеты. Бывают такие мастера, у которых весь столбик монет, не рассыпаясь, переворачивается на другую сторону! Встаю на колено, делаю замах для прикида и… а Серый подставляет коленку мне под локоть! Хорошо, что замах был на прикид. Да и то — чуть пятак не уронил… Делаю ложный взамах, ожидая подвоха, и вдруг — бью! Неожиданно для себя! Позорнейший удар — по центру столбика! Столбик вздрагивает в недоумении от такого глупого удара и ложится на бок, растянувшись колбаской. Но один погнутый гривенник, лежавший сверху, из-за своего дефекта переворачивается орлом. Значит — могу бить еще раз! Бью с оттягом, наискось по колбаске. Удар — что надо: монеты — как брызги — собирай орлов! Один двугривенный откатывается и, покружив, заорляется около ноги Серого. Тот наступает на него.
Ознакомительная версия.
