Так что, идея вернуться в град обреченный постепенно отпала сама собой.
1750-е годы потянулись длинной евро-балканской и скандинавской интригой, Европа обстоятельно готовилась к войне. Наши дипломаты тоже не сидели, участвовали в пересылках, сговорах, «засылали и подкупали». Бестужев всем этим руководил, а императрица своей инициативы не проявляла, своей стратегии не имела и в жизнь не проводила. Она не мешала профессионалам. Это было хорошо для страны вообще, но никуда не годилось — для Империи.
Зато императрица успешно занималась исправлением нутряной нравственности. Как-то легче давались ей градоустроительные дела. Мэр столицы из нее сейчас вышел бы неплохой, но нынешнего-то куда девать?
В 1751 году Елизавета запретила пытки. Пока только по пьяным, «корчемным» делам, по долгам, межевым спорам. О государственных преступлениях в сенатском указе не говорилось — это чтобы иметь задний ход на случай поимки какого-нибудь крупного зверя. Но фактически пытки прекратились вовсе.
Еще Елизавета запретила москвичам держать домашних и дворовых медведей. Это косолапое цирковое животное неплохо поддавалось дрессировке. Медведи днем сидели на цепи, рычали на проходящих. Ночью их спускали погулять. Стаи бурых мишек разгуливали по Москве, буянили, решали свои свадебные проблемы, ломали ребра ночным зевакам. Самое интересное, что к утру каждый медведь возвращался восвояси. В родной двор. Преимущества медвежьей службы были таковы:
— медведь — зверь мощный, верный, породистый;
— кормить его можно с большой долей растительной пищи — малины, репы, капусты;
— пустого собачьего брёха от него не услышишь, — зря не разбудит;
— если кого нужно по-тихому завалить, — заманывай в медвежий угол, и — ах! — нетрезвый гость нечаянно попал под дичь;
— перед иностранцами не стыдно: что их неаполитанские мастины? Что их баскервильские подвывалы?
Елизавета лишила нас чуть ли не единственного национального преимущества. Иностранцы от зависти собачьей до сих пор не остывают: всё им чудится, что по Москве разгуливают медведи...
В конце 1752 года напомнил о себе наш народный академик. Михайло Ломоносов обратился за разрешением завесть фабрику цветного стекла. Чтобы «для пользы Российского государства» наводнить рынок бусами, бисером, стеклярусом, и «всякими другими галантерейными вещами и уборами». Хотелось Михайле вытеснить с российского рынка европейских производителей, издавна украшавших дамские костюмы и самих дам. Честь изобретения полезных бижутерий Михайло смиренно и беззастенчиво приписывал себе. Попутно профессор просил: деревеньку мужиков да девок, 4 тыщи рублей на 5 лет без процентов, привилегию на бусы на 30 лет. Мужики нужны были для работы, девки — для испытания галантерейных свойств, деньги — на развитие. В общем, ученый муж решил пристроить к своему научному храму коммерческий ларек.
Михайле все это пожаловали, а взамен императрица попросила его написать историю России. Михайло конечно взялся, но волынил эту работу и отговаривался ее фундаментальностью.
Но наука не стояла на месте, на русский язык перевели «Древнюю Историю» ректора Парижского университета Роллена, напечатали бешеным тиражом — 2400 штук. А тут и простой мужик Леонтий Шамшуренков изобрел первый «автомобиль» — действительно «самобеглую» коляску. Два рысистых холопа были упрятаны под капотом и потому не оскорбляли взор пассажиров выпяченными задами. Жизнь продолжалась.
В 1754 году в Америке «кончилась земля» и французские колонисты задрались с английскими. В Европе соответственно возобновились приготовления к войне. Составились альянсы: Англия — Пруссия с одной стороны, Франция — Польша — Австрия — с другой. Россия колебалась. Елизавета склонялась к Франции, будто бы помня былые услуги Шетарди. К тому же, в Питер проскользнул известный пикулевский трансвестит д'Эон. Такой замес парижского изыска и ностальгии укрепил мнение императрицы в пользу Франции. Молодой, чисто немецкий двор Екатерины и Петра, естественно, симпатизировал Пруссии. Елизавета заболела. Прусская партия воспряла. Елизавета выздоровела. Немцы притихли. Екатерина до поры стала мечтать о троне. Она писала в дневнике, как при последних вздохах царицы будет следить, чтобы Шувалов не подсунул на подпись завещание власти мимо Петра — на Павла; как вызовет гвардию; как заставит мужа «любить Россию».
Но Елизавета не торопилась к праотцам, а желала лично участвовать в походе. Войско заранее выдвинулось в Польшу. Бестолковый толстяк Степан Апраксин был назначен главкомом — за неимением подходящих немцев. Всю осень 1756 года войско топталось на перекрестке польских, австрийских, русских и турецких границ, ожидая директивы — за кого воевать. Наконец, в январе 1757 года картина прояснилась. Новый договор с Австрией обязывал союзников выставить по 80 000 войска, по 20 линкоров, по 40 галер. И война началась. Но вяло. Только в мае императрице удалось вытолкать Апраксина из Риги, и он перевалил через литовскую границу. Целый месяц не решался форсировать Неман, хоть вода в реке была уже теплой из-за редкостной жары. Наконец переплыл. Тут оказалось, что передовые части нашего генерала Фермора как раз взяли Мемель. Пока Апраксин тянулся до Прусской границы, Фермор успел захватить и Тильзит. А 19 августа «русская армия учинила разгром прусских войск под Гросс-Егерсдорфом».
Все вышло, как всегда. Русские никак не могли найти вражеское войско в егерсдорфском лесу, разведка не работала. Поднялись в поход в 5 утра. Разрозненными колоннами двинулись через лес, разбрелись, как грибники, не подозревая о неприятеле. Пруссаки в четком строю молниеносно ударили в левый фланг. Русские остановились в своем обычном героическом оцепенении и простояли под огнем два часа, пока живы были. Управление войсками отсутствовало полностью. Офицеры полегли почти все. Поранены и убиты были многие генералы. Ситуация изменилась только когда наши запасные полки без команды бросились продираться через лес на выручку гибнущим товарищам. Пруссаки попали в клещи и бежали. Апраксин победно, в духе Миниха, доносил Елизавете о виктории. Императрица настаивала на продолжении победного марша. Апраксин трусил и пятился за Неман. Пришлось сменить-таки его на «немца» Фермора.
1758 год начался знаменательным событием — смещением главной фигуры российской дипломатии — великого канцлера графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Не нравились ему французы, а нравились англичане и пруссаки. Это — как, если бы Молотову нравились немцы и не нравились англичане: Тьфу! — да ведь так и было? Видно, наше время от старого набралось...
Вот как пал великий канцлер. В начале сентября прошлого, 1757 года случилась неприятность. Царица Елизавета, помолившись в приходской царскосельской церкви, не смогла дойти до дворца, упала прямо на улице и 2 часа была без памяти. Виноватым посчитали Апраксина, приславшего накануне протокол военного совета с решением об отступлении. Заподозрили и Бестужева, — не мог же олух-главнокомандующий поступать самовольно! Значит, это Бестужев его подначил. Пришлось на канцлера заводить дело. Следствие тянулось всю зиму, у Бестужева требовали признания в заговоре в пользу немцев. Бестужев держался стойко. Его приговорили к смерти и отдали на царскую волю. Воля эта последовала только через год, — графа сослали в его деревню без конфискации недвижимости.
Материалы следствия вполне изобличали шпионскую или, по крайней мере, — подрывную деятельность принцессы Екатерины. Елизавета пыталась прижать ее в разговоре. Но Екатерина стала валяться в ногах, лить крокодиловы слезы, проситься восвояси — в нищее свое королевство. Вместо следственного действия получился бабий базар. Елизавета отступила в расстройстве.
Тем временем Фермор развил активность, взял несколько городков и 11 января принял в добровольное русское подданство Кенигсберг!
Летом Фермор прошел Польшу и вместе с австрийской армией снова вторгся в Пруссию. 20 августа под Цорндорфом произошла кровавая битва, в которой полегло 20 тысяч наших и 12 тысяч немцев. Снова ветер дул не в ту сторону. Снова наша артиллерия била наугад, — в лошадиные зады собственной кавалерии, снова смешались в кучу кони-люди. Но прусский обоз был доблестно взят. Вино, находившееся там, оказалось не в меру крепким. Русская пехота после дегустации осмелела, но строй составить не смогла. Зато вольнодумные позывы, навеянные вольным европейским воздухом, испытывала непрестанно. Стали пехотинцы грубить офицерам, растеряли ружья, взялись за дубьё. Несколько офицеров от такого страху решили ехать в Кистрин сдаваться. Еле удалось потом замять это изменное дело. Незаметно приблизились холода, и войско стало на квартиры в Польше.
Зима'59 прошла в поисках денег, — современная война стоила недешево. Ободрали провинцию, — крестьянство забунтовало. Стали штамповать «облегченную монету», — банкиры попрятали валюту. Добрались до монастырей и епархий, — духовенство насупилось. Короче, война оказалась делом хозяйственным. Русское же хозяйство, как известно, подчиняется неким непостижимым законам, понять которые иноземцу не дано. Поэтому Фермора сменили на природного нашего графа Солтыкова. Смысл назначения был привычным, практически уставным. Солтыков состоял в родстве с императрицей Анной Иоанновной и регентшей Анной Леопольдовной. Вот его по-миниховски и выкинули со двора — подыхать под прусскими ядрами. «Старичок седенький, маленький, простенький: казался сущею курочкой, и никто и мыслить того не отваживался, чтоб мог он учинить что-нибудь важное». Да еще против Фридриха II Великого.
