Он выждал, когда отец отправится в свой долгий путь в Салем, и только потом смело поехал к нам с ордерами. Мне пришлось звать Ричарда и Эндрю из амбара, и я стояла перед ним одна в общей комнате. Он ухмыльнулся, ткнул в меня кривым пальцем и пообещал:
— Ты будешь следующей, маленькая мисс.
Когда Ричард вошел и увидел констебля, на мгновение показалось, будто он собирался броситься наутек, но передумал, когда Баллард грубо похлопал меня по плечу и сказал:
— Если сбежишь, я заберу эту.
Ричард дал связать себе руки, а Эндрю, следуя примеру брата, с готовностью протянул руки тюремщику. Он отшатнулся, только когда веревка туго затянулась у него на запястьях. Братья взобрались на повозку, и, когда констебль взял в руки поводья, я прошептала:
— Ричард, помни, что сказала мама. Скажи им все, что они хотят услышать.
Но у меня сжалось сердце, когда он ответил:
— Никто не заставит меня лжесвидетельствовать. Если мама может стоять на своем, я тоже смогу.
Телега тронулась в путь, и я пошла следом со словами:
— Ричард, подумай об Эндрю. Он же возьмет с тебя пример и будет делать все то, что ты делаешь, и говорить то, что ты говоришь. — Телега поехала быстрее, и, чтобы не отставать, я пробежала за ней с четверть мили, выкрикивая: — Ричард, прошу тебя, Ричард…
Он смотрел на меня вызывающе, объятый гордыней юноша, упорный и сильный, но проливший свою драгоценную кровь только однажды — порезавшись бритвенным лезвием. Девятнадцатого числа этого месяца, за два дня до ареста, ему исполнилось восемнадцать.
Вернувшись в дом, я нашла Тома сидящим на корточках у очага. Он раскачивался взад-вперед, и по грязному лицу катились слезы, оставляя розовые полосы, которые заканчивались на подбородке. Мне нечего было ему сказать, поэтому я села рядом на золу и стала ждать возвращения отца. По приезде в город Салем, в пяти милях к востоку от деревни Салем, Ричарда с Эндрю запрут на ночь в подвале харчевни Томаса Бидля, так как констебль побоится встретиться с отцом по дороге в тюрьму. На следующее утро они предстали перед судьями, среди которых был Коттон Матер, духовный наставник и пример для подражания половины священнослужителей в колониях. Он самолично хотел убедиться в том, что количество доказательств увеличивается. Он велел Ричарду и Эндрю говорить суду правду, сказав, что Господь и их земные судьи будут милосердны, если мальчики полностью сознаются в том, что они колдуны. Мэри Лейси, которая добровольно призналась, что она ведьма, которая при помощи духов мучила девушек из деревни Салем, стала упрашивать Ричарда раскаяться и во всем признаться. Она обвиняла Ричарда в том, что он изводил многострадального Тимоти Свона, молодого мужчину, у которого в Андовере жил Аллен Тутейкер. Она заявила, что мать убила семерых человек с помощью куклы, в которую втыкала иголки.
Ричард видел, как вели себя судьи на процессе матери и на других процессах, и не скрывал своего презрения к ним. На все вопросы отвечал коротко «нет» или: «Я этого не делал». Тогда главный судья Джон Хоторн переключился на Эндрю, но тот на все вопросы отвечал так же. Когда судьям не удалось добиться податливости, к которой уже привыкли, они приказали отвести Ричарда и Эндрю в другую комнату, чтобы те пересмотрели свои ответы. Старший шериф и палач графства Эссекс Джордж Корвин ждал их в прихожей с двумя веревками. Ричарду велели лечь на пол лицом вниз. Сначала ему связали руки за спиной, потом ноги. Когда веревку намотали вокруг лодыжек, ее затянули и обвязали вокруг шеи, отчего голова откинулась назад и почти коснулась ступней. Это называлось у них «луком». Даже у самых сильных мужчин через несколько минут спина слабела, ноги и голова опускались, и веревка впивалась в горло. Удушение было медленным и болезненным. В отличие от повешения на суке дерева, шея несчастного в случае пытки «луком» не ломается быстро и страдания кажутся бесконечными. Нежная кожа на шее перетирается, синеет и горит. Глаза вылезают из глазниц. Вскоре из носа начинает капать, а потом литься ручьем кровь, так как от давления разрываются сосуды. Приток воздуха перекрывается все больше и больше, и, если узник теряет сознание, для него все кончено, поскольку из-за слабости конечностей веревка полностью перекроет дыхательные пути. И хотя для Новой Англии это был нетрадиционный метод получения признаний, назывался он тем не менее английской пыткой, поскольку считался не столь жестоким, как прикладывание каленого железа, пытка огнем или дыба.
Ричард, сильный и решительный, был настроен скорее умереть, чем признаться, поэтому шериф бросил Эндрю на пол и связал его так зверски, что у того на запястьях и на шее, там, где впивалась веревка, выступила кровь. Потом Ричард расскажет мне, что Эндрю плакал, как маленький ребенок, и умолял его развязать. Он все повторял и повторял, задыхаясь, когда веревка сдавливала горло: «Простите, простите, простите…» Именно страдания Эндрю, а не собственные заставили Ричарда сказать судьям все, что те хотели услышать.
Когда они снова привели моих братьев в общий зал молитвенного дома, Ричард сказал судьям, что и он, и Эндрю колдуны, но были таковыми совсем недолгое время. Когда его спросили, кто заставил их отвернуться от Господа, он сказал, что мать заставила их положить руки на книгу дьявола и поклясться ему в верности. Он назвал им имена других колдунов и ведьм, но все эти мужчины и женщины либо уже сидели в тюрьме, обвиненные в ведовстве, и ждали суда, либо их уже признали виновными и повесили. Эндрю не проронил ни слова, а только хватался за рубашку Ричарда, и шерифу Корвину с помощью еще одного человека с трудом удалось оторвать его от брата, когда на них надевали кандалы, чтобы отправить в салемскую тюрьму.
Когда ближе к вечеру возвратился отец и узнал, что Ричарда и Эндрю увезли, выражение его лица меня не на шутку испугало. Он стоял и смотрел в одну точку, и мне казалось, что камни, из которых был сложен очаг, не выдержат и треснут или что еле теплящиеся угли вспыхнут и запылают неукротимым огнем. Потом он выбежал во двор и метался там, рвал на себе волосы, в клочья изодрал шляпу. Я слышала, как он вслух строил дерзкие планы их спасения, но в конце концов вернулся в дом и сел за стол, свесив длинные руки между колен. Мы с Томом жались друг к дружке, как когда-то на Закатной скале в грозовую ночь, и ждали, когда отец вернется к нам из той мрачной пустыни отчаяния, в которой пребывал в последние минуты. Ханна, голодная и напуганная, плакала под столом, пока не уснула, зажав в руке кусок черствого кукурузного хлеба.
Наконец когда комната наполнилась вечерними сумерками, отец подозвал нас, поставил по обе стороны от себя и крепко прижал, отчего нам стало покойно. Впервые в жизни отец меня обнял и позволил моим слезам смешаться со своими. Утром мы проснулись вместе с солнцем, и отчаянная надежда поселилась в наших сердцах, когда мы приступили к летней жатве. Большая часть поля будет оставлена гнить на корню, так как нас теперь было только трое, чтобы жать, связывать в снопы и молотить пшеницу. Но мы шли плечо к плечу, туда и обратно по пыльным рядам. Рты от жары и нарастающего отчаяния были словно набиты ватой, руки ныли и дрожали от бесконечного махания косой, а глаза пересохли от вглядывания в линию горизонта в поисках неумолимо приближающейся тюремной повозки.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Июль — август 1692 года
Август считается месяцем бешеных собак, но мы увидели дворнягу, спешащую на юг по Бостонскому тракту в последние дни июля. С самого раннего утра мы с Томом вдвоем работали в амбаре. Отец отправился в долгий путь в Салем с мешком провизии, которой едва хватило бы на одного человека. А ее теперь нужно было делить на троих. Он стал уходить в разное время, боясь, что констебль следит за ним и приедет за нами в его отсутствие.
Мы все затянули пояса потуже, и чувство голода не покидало нас ни днем ни ночью. Жара иссушила реку Шаушин, превратив ее в маленький ручеек, из-за чего и пруд Бланчарда стал грязной ямой, а наш колодец высох, обнажив склизкие, поросшие мхом камни на дне. Мы убрали, какую смогли, пшеницу, и Том орудовал на сеновале, сбрасывая новую солому на подстилку скоту, а я молотила и веяла зерно. В изобилии в амбаре водились только мыши, и, несмотря на то что корова давала совсем мало молока, я вынуждена была наливать немного в блюдца для змей. Кошки давно разбежались из-за собаки. Я смотрела, как мыши бессовестно поедают зерно, и гадала, как мы переживем зиму без хлеба. Том затих на сеновале, хотя пылинки от только что сброшенной вниз соломы еще кружились в воздухе.
Я крикнула Тому, чтобы он прекратил лоботрясничать и закончил работу, но он не отвечал. Жара сделала меня раздражительной, и Ханна держалась от меня подальше, боясь, что я ее отшлепаю. Я видела, что она играет в соломе с моей куклой, выдергивая остатки ее нитяных волос. У меня не было сил ругать ее, и я снова окликнула Тома. Вскоре его лицо показалось у края сеновала.
