Все лето я учился пользоваться пикой и мушкетом. Затем мне выдали латный воротник, нагрудник и шлем, а в руки дали пику длиной двадцать футов, на пять футов больше, чем у других часовых, так что я производил изрядное впечатление на обитателей Уайтхолла. Я стоял в карауле у дворцовых ворот, в том месте, где больше всего проезжало карет. На мне был красный мундир и сапоги, сделанные специально таким образом, чтобы мой рост превзошел семь футов. Мужчины и многие женщины специально приходили вечером к Королевским воротам, чтобы поглазеть на меня.
Однажды во время королевского праздника в конце лета, мне было назначено стоять на лестнице пиршественного зала Бэнкетинг-Холл рядом с гвардейцем из Корнуолла, который сам был семи футов роста. Мы с ним стояли в паре по обе стороны северного входа, а между нами проходили важные дамы и господа. Вскоре перед нами появился и сам король. Он был человек невысокий, не более пяти с половиною футов, с грустными глазами и запинающимся языком. Мы ему понравились, и он разглядывал нас с гордостью. Королева подошла следом и собственноручно повязала на наши нагрудники две ленточки — красную и золотую. После этого случая, когда король собирался в Уайтхолл на пиршество или собачью травлю, а бывало, и для аудиенции с важными персонами в своих личных покоях, у входа всегда стояли я и гвардеец из Корнуолла.
Мы стояли в карауле под потолками, расписанными мужскими и женскими фигурами, нагими, как новорожденные младенцы, а вокруг были серебристые гобелены и позолоченная лепнина. Делом королевских оружейников было следить за нашими кирасами и шлемами, чтобы они не потемнели. Мы держали одинаковые пики из лучшего ясеня, на них красовались ленточки бывших в фаворе придворных дам, которые любили прогуливаться неподалеку от нас, как кошки у амбара, подмигивая нам и жестикулируя, так чтобы мы их заметили, и соревновались друг с другом за наш взгляд или обнадеживающую улыбку.
В октябре случилось восстание в католической Ирландии. Нам говорили, что британских поселенцев вырезают тысячами. Лондонцы называли эту резню «восстанием королевы», ибо именно ее обвиняли в поддержке папистов и открытом противоборстве. На улицах пролилась кровь, и волнения дошли даже до Вестминстер-Холла. Горожане боялись, что король тоже тайный католик и может вернуть в протестантскую Англию памятные всем ужасы инквизиции. Королевскую гвардию призвали успокоить народ и навести в городе порядок.
Мы искореняли мятеж в старой церкви Святого Павла, где собрались истовые пуритане, пытавшиеся изгнать из Божьего храма торговцев, разряженных как на ярмарку, которые своими товарами заполнили церковные нефы и даже саму купель приспособили под прилавок. Мы выталкивали мятежных проповедников во двор, где книготорговцы продавали свой товар любому прощелыге с толстым кошельком, и отправляли в Тауэр праведных священников, заковав их в цепи. Мы гнали отряды взбунтовавшихся подмастерьев, требовавших всего-то достойной оплаты и ослабления бремени бесконечных налогов, требовавшихся для королевских удовольствий, и они бежали в зловонные переулки и трактиры, где пытались спасти свою жизнь, или в дома, где эти отчаявшиеся люди с кинжалами или дубинами могли спрятаться за потайными дверями.
Мы устраивали облавы на постоялом дворе «Колыбель и гроб», неподалеку от церкви Святого Джайлса у Друри-лейн, в этом опасном прибежище диссентеров, которые стремились искоренить папистский дух в местах своих богослужений. Выволакивали солдат-дезертиров, которым опротивела их бессмысленная служба, из трактира «Рыжий лев», что над рекой Флит-Дитч, и из «Кровавой чаши», что рядом с Уотер-лейн, где, как поговаривали, не проходило и дня, чтобы кого-то не ограбили или не убили.
В каждой пивной и каждой лавке, где надо было устраивать обыск, нам предлагали деньги и эль, чтобы мы шли мимо или смотрели в другую сторону. Тут примером для подражания нам служил сам король, ибо он брал мзду от всякого государства Европы, обещая не ввязываться в войну на стороне одной династии против другой. Я же денег не брал из гордости, хотя многие мои товарищи поступали иначе. Но человек всегда согласится выпить кружку эля, если его мучит жажда, или ответить на нежное внимание, если его приглашают заглянуть под юбку. Легко было из гвардейца превратиться в гарнизонного грубияна, и я тоже тратил время на азартные игры, собачью травлю, петушиные бои. На каждой улице устраивались ярмарки и представления. Великанш и карликов водили по Флит-стрит вместе с бабуинами и танцующими собачками. В таверне «Орел и дитя» за одну монетку показывали громадного быка высотой семьдесят шесть дюймов.
На любом углу или перекрестке люди были готовы помериться силами друг с другом, ибо уличные бои становились для многих привычным делом. Лихо заломленная на затылок шапка или закушенный большой палец, означавшие: «Мне на тебя наплевать», приводили к столкновениям жадных до крови ватаг католиков и протестантов, без лишних слов пускавших в ход ножи. Парламент грозил обвинить королеву в измене за ее приверженность католичеству, а королева в ответ заявила королю: «Отправляйся и надери уши этим мошенникам, иначе больше меня не увидишь». Зимой мой пост передвинули к палате общин, чтобы члены парламента не забывали о своем короле.
Ближе к Рождеству, в ясный солнечный день, я стоял на часах перед палатой, боясь пошевелить головой после вчерашней выпивки. Накануне я стал свидетелем жалкого зрелища. Старого медведя, уже не способного как следует драться, терзала свора молодых охотничьих собак на ринге Саутварка. Ослепший и окровавленный медведь хотел умереть, стоя на задних лапах, но хозяин предложил пику любому, кто пожелает завалить зверя, чтобы собаки еще больше его изодрали. У меня начало звенеть в ушах, когда я увидел, как медведь своим мужеством превзошел всех, кто вступал с ним в единоборство, и как он не хотел умирать опрокинутым навзничь. Едва понимая, что делаю, я схватил пику и изрубил спину нападавшего в котлету, прежде чем меня остановили десять моих товарищей и быстро увели с ринга. Утром звон все еще стоял у меня в ушах, когда я своими налитыми кровью глазами увидел молодую женщину, стоявшую с молитвой перед часовыми.
В последние недели она приходила часто, предлагая помолиться за наши заблудшие души, но, так как она была маленькая и напоминала курочку, я ее вовсе не замечал. Это была лишь одна из многих женщин, которые кричали, умоляли или говорили каким-то своим особым языком, осуждая короля и его приверженцев. Ньюгейтская тюрьма была забита такими проповедующими кликушами. Для придворных, специально приходивших посмотреть, как они произносят свои тирады, эти женщины были еще более веселой забавой, чем ожидающие виселицы подлые убийцы. Стражники, несшие дежурство вместе со мной, тоже вскоре придумали себе развлечение. Они срывали с девушки капор и тискали ее, а она стояла на своем маленьком табурете, говоря о любви и о том, как сладка жертва во имя Господа. И все это время она не обращала никакого внимания на мужчин, пристававших к ней, глядя куда-то поверх их голов, на стропила крыши, словно разглядывала пару вьющих гнездо голубей. Тогда я уже точно знал, что ни одно доброе дело никогда не остается без наказания, и поэтому однажды отогнал стражников, а женщине велел идти домой к мужу или отцу.
Протянув руку, она коснулась нагрудника моей кирасы и спросила:
— А разве у нас с тобой не один Отец?
Кираса стражника весит более сорока фунтов. Она защищает плоть от удара кинжалом или пикой, от выпущенной из мушкета картечи. Тяжелая булава и боевой молот могут проломить кости под металлом, но чтобы пронзить тело человека и добраться до его нутра, требуется точный и хорошо рассчитанный удар между латами. А тут боль стала жечь мне грудь, словно греческий огонь, и не знаю, долго ли, нет ли, но я все смотрел в серо-зеленые глаза этой женщины. В них не было ничего лживого, и ее прямой взгляд, словно пушечный выстрел, вдруг сказал мне, что все, что я делаю, каждое мое усилие, каждая выбранная мною дорога не имеют никакого смысла.
Какой-то стражник, смеясь, закричал:
— Ты смотри, Томас, девчонка-то ведьма!
Я скинул ее руку со своей груди и грубо велел убираться, иначе я надену на нее цепи и отвезу в Ньюгейт. В тот день она ушла, но назавтра вернулась, а потом вновь приходила каждый день и проповедовала, но не моим товарищам, а мне одному.
Ее слова лишили радости все мои развлечения. Пивные, игорные притоны, ринги — все стало казаться одинаковым и, по правде говоря, отвратительным в своем зловонии. Шлюха, хоть и моется ароматной водой, не может скрыть запаха своего ремесла. Теперь я прозрел и увидел, как добрых людей заковывают в цепи, пытают и вешают. Людей, которые желали лишь умереть в своей постели, а не на войне в каком-то чужом краю. Людей, которые хотели молиться без тени склонившегося над ними епископа, невесть по какому праву занявшего место между их душой и Господом Богом. Людей, которые просили у придворных чуть больше прав, чем у собак, кормящихся с королевского стола. Ночами мне снились затравленный медведь и свора псов, и пусть я старался не смотреть на девушку с серо-зелеными глазами, но постепенно я стал ее слушать.
