В этот город Ярославль и пришёл старец Гавриил из Троицкого подворья. Он направился первым делом в Спасо-Преображенский монастырь. Братья приняли радушно, накормили, обогрели, только вот к судьбе Троицкой обители особого интереса не проявили. Причины равнодушия выяснились на вечерней службе, когда провозгласились «многие лета» царю Димитрию и царице Марине. Поднялся старец и пошёл прочь. Братья к нему: почто обижаешь? Это вы, говорит, обижаете, и не только меня, но всю православную веру. Враг по приказу Тушинского вора церкви грабит, на дом Троицы огонь пускает, а вы ему здравицу поёте. «Мы, что ж, нам владыка так велел», — оправдывались братья и уговаривали не уходить под ночь. Не послушал старец, оставил обитель и отправился куда глаза глядят. Дошёл до какого-то храма, сел на паперть и заплакал. Сколько неправедности видел в пути, грешил на чужеземцев да на мирян, отпавших по неведению от истинного Бога, а тут свои братья лукавят. По своекорыстию или ради покоя, но никак не по неведению.
На дворе мороз, одежонка на старце ветхая, прихожане стали останавливаться да расспрашивать, а когда узнали, что тот из Троицкой обители, вокруг образовалась целая толпа. У него от такого внимания и слёзы пропали, и голос окреп. Стал рассказывать про мужество защитников да разные чудеса, которые святые Сергий и Никон им посылают. Верить не верить, но то что обитель успешно противостоит многократно превосходящему врагу, уже само по себе настоящее чудо. Взяли добрые люди старца к себе в дом, наутро он на городском рынке говорил про то же, вечером его видели уже в солеварнях.
Солевары народ серьёзный. Их промысла долго не выдержать; отработав, уходили в деревни отсоливаться. Скоро, однако, возвращались снова, дома никак не усидеть, их потому так и дразнили: кукушкины дети. На самом же деле эти ребята были на редкость сплочёнными и отзывчивыми на беду, равно как на свою, так и на чужую. Уже знали они, что на ложного царя восстали Галич и Соль-Галицкая, что соседи-костромичи казнили четвертованием продажного воеводу Мосальского и целовали крест Василию. Слушали старца Гавриила, прикидывали: не пора ли нам и своему руки укоротить? Причины на то имелись особые. Шли разговоры, что воевода с помощью своего приятеля купца Спотыки хочет прибрать весь здешний соляной промысел. Ежели такое случится, то им жизни не станет ни при каком царе, ни истинном, ни ложном.
Тем временем воевода, узнав о появлении троицкого старца и его разговорах, приказал схватить смутьяна. Гавриила доставили в судную избу. Князь, мужчина видный, посмотрел с пренебрежением на маленького сморщенного старичка и спросил, позёвывая:
— Ты почто народ смущаешь?
— Я говорю правду, — смиренно ответил тот, — от неё не смущаются.
— А супротив царя Димитрия ты настраивал?
— То не царь, а нехристь, цари в Москве сидят, а не в воровских сёлах...
— Ну, будя, будя... — Борятинский шума не любил. Встал, потянулся и подошёл к пыточным орудиям. — Вот дыба, можно тебя вдвое растянуть, вот тиски, чтоб перста давить, эти для рук, эти для ног, но винт обчий, чтоб не мелочиться. Вот петля для сдавливания головы, от неё великое изумление получается, там разная мелочь. Большими орудиями более трёх раз пользоваться не разрешается, их, по правде говоря, столько никто и не требует, зато малыми, сколь хоть. Но тут опять же надо со смыслом: ежели глаз выдавить или ноздрю вырвать, то второй раз сам не станешь, зане сии не вырастают. Но ежели горящим веником по спине, то можно стебать, покуда мясо от костей не отстанет. Так с чего начинать?
— Ты меня не стращай! — вскричал старец. — Я столько страхов натерпелся, что все твои орудия — детские потешки. Умру за веру и истинного царя, а тебя и всех воров прокляну до скончания веков, чтоб вечно гореть вам...
— Ну, будя, будя, — снова прервал его Борятинский, — экий ты сердитый, поди-ка в холодную, поостынь малость.
Подумал, что со стариком нужно будет поговорить спокойно, тот много повидал и, может быть, наведёт на нужную мысль.
В тот же день прискакал от Сапеги воевода Константин Данилов и приказал именем своего гетмана собрать корм на тысячу ратников. Борятинский скрутил ему дулю и предъявил грамоту: гляди, сам царь повелел нашему городу делать дачи только на его имя, а на все прочие не делать. «Плевал я на эту грамоту и на твоего царя, — ответил ему Данилов, — потому как знаю одного своего начальника гетмана Сапегу. Что его милость приказал, то и сделаю». Борятинский послал за паном Козаковским, что остался постоем в городе со своими людьми. Послушай, сказал, как невежа на твоего государя лает, да укороти ему язык. Тот послушал и изрёк:
— Гетман Сапега — пан, гетман Рожинский — пан, а ваш царь — не пан...
Трёхмесячное пребывание в чужой стране и обильный корм позволили ему выучить несколько русских слов. Исчерпав свой подходящий случаю запас, он удалился восвояси — вот так, корм от города принимал, а защищать его голову отказался. Данилов приказал своим людям окрутить строптивого воеводу и отвезти в судную избу. И пришлось тому уже второй раз за день объяснять назначение пыточных орудий, но делать это уже менее спокойно. Данилову приглянулись тиски, я, сказал, человек не жадный, обойдусь тремя твоими перстами, чтоб впредь не крутил дули. Понял Борятинский, что дело принимает плохой оборот, и пал на колени:
— Помилуй меня, добрый господин, сделаю всё по хотению твоего гетмана.
Упросил всё-таки, лишний десяток обозов дешевле отдавленных пальцев.
Борятинский давно уже не испытывал такого позора и бесчестья. Собрал городских старост, глав гильдий, промышленников и объявил им о новом налоге. В ответ на возмущение так рявкнул, как никогда себе ранее не позволял. Горожане понимающе покачали головами — не иначе как жареный петух к воеводскому заду приложился. Что делать, власть доброй не бывает, придётся тужиться. Только Эйлов не мог смириться, на него по воеводской разнарядке более всех вышло.
— Тебе царских милостей много дадено, — объяснил воевода, — вот и отрабатывай.
— Кто их видел? Может быть, им цена такая же, как и твоей грамоте. Нет у меня таких денег, без ножа режешь...
— Ничё, ты вывёртливый, — успокоил его воевода, — а то нож купи, на него деньги, чай, найдутся. — Потом посуровел и добавил: — Если уж совсем нужда заест, продай солеварницы, я хорошего покупщика сыщу.
Ах, вон оно что! Эйлов сразу смекнул, в чём дело, и прикусил язык. Вернувшись к себе, вызвал приказчика. Он подтвердил: все деньги пущены в оборот, наличности никакой нет. Поинтересовался насчёт рабочих.
— Соболезнуют о твоей милости, — сказал тот, — и готовы постоять, хучь кайлом, хучь дрекольем.
Эйлов испуганно замахал руками:
— Что ты, что ты, этими не надо...
Тяжело вздохнул и отправился к немцу Шмитту просить денег в долг. Эйлов слыл честным человеком, немец долго не упрямился, лишь удивился сумме, она намного превышала то, что потребовал воевода. Впрочем, это не его дело, деньги он дал, хотя проценты наложил лихвенные. Эйлов отнёс деньги воеводе, а лишки отдал приказчику, чтоб распорядился по уговору.
— Я же говорил, что ты вывёртливый, — сказал Борятинский и непонятно как, в похвалу или в досаду.
Гетманский воевода уезжал довольный, на такой быстрый и благополучный исход он не рассчитывал. А немного отъехав из города, наткнулся на сильную засаду — что Эйлов вооружил своих рабочих закупленным на одолженные деньги оружием и добыл весь воровской обоз. Совет Борятинского насчёт покупки ножа пригодился, и не только его одного.
Победа наспех вооружённых неумельцев над грозным и казавшимся несокрушимым врагом вдохновила на дальнейшую борьбу. Возвращаться в город к тяжёлой изнурительной работе уже не хотелось, начали городить собственный острог и наскоро обучаться военному ремеслу. Разослали окрест гонцов с просьбой о помощи и поддержке, понимали, что дерзкое нападение не пройдёт даром, гадали только, от какого воеводы ждать грозы, своего или чужого.
Борятинский был в растерянности. По должности ему следовало прекратить бесчинства и разогнать смутьянов, но, с другой стороны, Сапегиным молодчикам досталось поделом, ведь они пришли своевольно и ограбили город вопреки царскому повелению. Поразмыслив, решил не суетиться и выждать, а троицкого старца на всякий случай выпустил — кто знает, как всё теперь обернётся? Зато Сапега, узнав о разгроме посланного отряда, не раздумывал. Вызвал Лисовского и приказал примерно наказать взбесившееся быдло, не стесняясь ни в средствах, ни в силах. Лисовский усмехнулся:
— Мне бойцы не надобны, своими обойдусь, а вот для холопского учения придётся казачков прихватить, они по этой части большие мастера.
— Бери, сколь считаешь нужным, — отмахнулся Сапега, — мы покуда здесь отдохнём.
Лисовский отобрал четыре свои хоругви, а к ним в придачу казаков да охочих детей боярских, кто притомился, сидя под крепостью, — всего около четырёх тысяч. Его отряд, чинно пройдя через послушные Переславль и Ростов, на Ярославской земле словно взбесился. Запылали деревни, грабежу и насилию подвергалось всё, что встречалось на пути. Заслоны, высланные восставшими, были сметены, пленных не брали. Любой человек с оружием или его подобием истреблялся без всяких разговоров. Подошли к выстроенному острогу. Мужикам сидеть бы в нём да стрелы пускать или из единственной пушки палить, ан нет, вытолпились в поле перед острогом. Был такой расчёт: как пойдут ляхи в атаку, они копьями ощетинятся, потом расступятся и под своих стрелков их подставят. По задумке всё ловко выходило.
