— Может, они лазутчики какие, — засомневался Микола, который внимательно прислушивался к разговору.
— Эх, несешь ты невесть что, — оскорбился дед. — Неужто я бы лазутчиков не распознал? Самая что ни на есть беднота.
— Веди их. Мы завтра отсюда едем и их с собой возьмем, если они, конечно, стоят того.
Старик пошел в хлев, за ним отправились несколько любопытных гайдамаков. Пасечник откинул в одном месте несколько вымолоченных снопов, отгреб солому и поднял дверцу.
— Вылезайте, хлопцы, тут свои.
Из погреба один за другим вылезло шестеро исхудавших парней. Самый высокий из них, обеспокоенно поглядывая на гайдамаков, снял шапку. Остальные сделали то же самое.
— Мы, вашмосць, хлопы из Польши, — считая за главного Романа и обращаясь к нему, сказал высокий длинноногий поляк. — Хотим в гайдамаки.
«Что скажет Зализняк, когда приведем с собой поляков? — подумал Неживой. — Может, будет недоволен? Но они же не паны, а вон какие голодранцы. Руки большие, рабочие. Только у длинноногого будто немного не такие».
Роман тоже смотрел на руки длинноногого.
— Что это у тебя пальцы, как у музыканта, белые? А ну, ладонь покажи.
Цыбатый сразу догадался, почему гайдамаки разглядывают его руки.
— Я на шелковой мануфактуре работал, — поспешно начал он рассказывать. — Поясы пшеткал златом, на чистой работе был. Это брат мой Василь, а меня Яном зовут. Брат на прядильной был. А сами мы хлопы, от пана бежали.
— А мне откуда знать, хлоп ли ты? — спросил сурово Неживой.
Ян растерянно посмотрел на него.
— Что это такое? — полушутя, полусерьезно спросил какой-то гайдамак, показывая на опрокинутую зубьями вверх борону.
— То есть брона, — метнулся к бороне Ян. — Давайте волов, я сейчас запрягу.
— Не нужно, и так видим, идите в Мельниковку, — остановил его Неживой. — Диду, покажи хлопцам дорогу. Вы не бойтесь, идите смело, тут на пятнадцать верст панами уже и не пахнет.
…В субботу Неживой вывел свой отряд из Мельниковки. Часть людей была на лошадях, большинство же шло пешком. Оружие тоже у всех разное: сабли, ружья, копья, ятаганы, ножи, преимущественно насаженные на палки, у двух или трех на шее висели даже татарские луки. Несколько повстанцев вместо копий несли на плечах длинные колья, закопченные на концах. Позади отряда ехало с десяток возов. На одном из них сидела с детьми Явдоха, жена Неживого, Семён побоялся оставить её в Мельниковке, и, хоть Явдоха (она была на сносях) долго отказывалась бросить родной очаг, он всё же уговорил её.
Ян, Василь и остальные поляки шли в конце отряда перед возами.
«Вот они какие, гайдамаки», — думал Василь, шагая рядом с братом. Он прислушивался к разговорам, но понимал не всё. Василь уже знал, что они идут в войско атамана Зализняка. Это имя он слышал не раз по дороге из Гданьска. Хлопцу несколько раз виделся атаман, но всякий раз по-новому. То он представлялся ему старым дедом с широкими косматыми бровями, то молодым, высоким, похожим на этого Неживого, то широкоплечим, с длинным, за самое ухо оселедцем, как у того запорожца, который, наклонившись с коня, разговаривает с кем-то на возу. Хотя Ян всё время и успокаивал его, Василь видел, что брат сам не уверен во встрече с атаманом. Какая-то она будет?
Атамана Василь увидел через два дня. Их повели к нему, как только прибыли в лес, к монастырю. Когда они вошли, Зализняк уже кончал беседу с Неживым. Максиму Неживой понравился с первого взгляда. В нем было что-то такое, что привлекало к себе, располагало к искреннему, теплому разговору. В серых с ласковой искоркой глазах Неживого светились ум, спокойная отвага.
Увидев польских беглецов, Зализняк прервал разговор с Неживым и подошел к ним. Он долго вглядывался в их лица и, обращаясь ко всем вместе, сказал:
— Чего вы столпились у порога? Проходите, садитесь вон на скамью.
— Дзенькуем бардзо, — учтиво ответил за всех Ян, — мы постоим, невелики паны.
— Как хотите, — махнул рукой Зализняк. — А что паны невелики, это видно. Говорите же, зачем пришли ко мне?
— Атаман всех, кто приходит к нему, спрашивает об этом? — сказал Ян, выходя вперед.
Максим встретился с ним взглядом и, переводя глаза на Василя, ответил не сразу.
— Когда толпой приходят — всех не спрашиваю. Это я так поинтересовался, чтобы удостовериться. Знаю, зачем пришли. Вместе будем волю добывать. Куда бы вас определить?
— Этого в скороходы, — широко усмехнулся Роман. — Вишь, ноги какие длинные. Его и на лошади не догонишь.
Ян обиженно обернулся к Роману.
— Не скаль зубы, не посчитаю. Тутай про дело говорится, а ты смешки строишь.
— Чего ты сердишься? — удивился Роман.
— Не болтай языком, когда не следует. Хорошо, парень, ты его обрезал. А то тут такие молодцы, что и на голову сядут. Не будь никогда сладким, не то разлижут, — сказал Швачка.
— Я же в шутку сказал. Ты не принимай близко мои слова, — Роман хлопнул Яна по плечу. — Пойдем к нам в сотню.
Швачка вылез из-за стола и подошел к Яну.
— Парень ты, я вижу, бойкий. Я давно хотел такого найти. Мне джура [52] нужен. Знаешь, кто такой джура?
— Знаю, почти гайдук, — ответил Ян.
— Почти, да не совсем. Это у шляхтичей гайдуки. А ты у меня как бы за помощника будешь.
Ян радостно посмотрел на Швачку, но вдруг на его лицо набежала тень.
«Как же Василь будет, он такой беззащитный? Лучше бы его в джуры», — подумал Ян. Его радость померкла.
— Пускай пан возьмет вместо меня в джуры моего брата. Он сметливый хлопец, — быстро заговорил он.
Швачка почесал затылок, вынул из кармана кисет.
— Не знаю, как и быть. Двоих мне не надо, — ответил он, набивая в нос крепкий табак. — Ты же мне очень по нраву пришелся, хотя и твой брат, вижу, неплохой хлопец. Апчхи! — громко чихнул он. — Максим, у тебя тоже джуры нет. Может, возьмешь хлопца?
— Зачем мне джура? — развел руками Максим. — Умываться я сам могу, одеться тоже ещё сумею. Лет через сорок, пожалуй, и пригодится.
— При чём тут одеванье да умыванье. Послать ли за кем-нибудь нужно или за конем приглядеть. Ты же полковник, вот и не годится тебе без джуры.
Зализняк махнул рукой, подошел к полякам.
— Ладно, оставайся со мной. А вы идите в другую сотню. Роман, проводи хлопцев к себе.
Когда они вышли, Зализняк снова подсел к Неживому. Но поговорить так и не удалось. Вдруг за окном послышался шум, прозвучало несколько выстрелов. Все, кто был в хате, вскочили, только Швачка, не поднимаясь, нагнулся к окну, протер рукавом грязное стекло, посмотрел во двор.
— Ничего не разберу, — молвил он.
Зализняк кинулся к дверям, но навстречу ему уже заходили несколько гайдамаков.
— Запорожцы, атаман! — закричал один из них, прижимаясь к дверному косяку, чтобы пропустить тех, которые шли за ним,
— Истинно, запорожцы. Принимаешь, атаман?
— Омелько!
— Как видишь, я.
Зализняк обнял Жилу, расцеловались трижды.
— Довольно, обслюнявишь совсем, мне противно и целоваться будет, — отстранил Жилу Данило Хрен. — Или, может, теперь мной побрезгаешь? Как же, атаман на всю губу! С Жилой ещё целоваться можно, он тоже в старших ходит, — говорил Хрен, уже обнимая Зализняка. — Видишь, у меня уже и ус отрос… Пришли помогать тебе… коржи есть. — Он бросил на скамью шапку. — Жаль, не все выступили… Там на Сечи такая каша заварилась. Калнышевский и старшины под страхом смерти запретили идти к вам. Как видишь, кое-кому и смерть не страшна. Куреней на полтора, а то и более набралось, чуть не с боем выходили из Сечи.
Зализняк несказанно обрадовался прибытию запорожцев. Это была не только значительная воинская сила, это было одобрением запорожцами их восстания, это означало, что рядом становились ещё несколько верных, храбрых друзей. И от этого сердце застучало быстрее, а на душе стало радостно.
Это настроение не оставляло Максима целый день. Зализняк ходил улыбающийся, не отпуская от себя сечевых побратимов, пока Хрен не пнул кулаком под бок Жилу:
— Чего это он на нас поглядывает, как на девок засватанных? Еще сглазит. Отпускай нас, Максим, мы спать пойдем.
Василь сидел возле вала и глядел на костер, что, весело потрескивая, вылизывал быстрыми языками траву вокруг себя. Ему вспомнилось село, долина, в которой он, бывало, пас отару, костер под вербами. Впечатлительный и любознательный, хлопец мог часами лежать в траве и смотреть, как облака сплетаются в причудливые клубки. Иногда они напоминали ему горы или дома, но проходили минуты, и облака расползались, меняли очертания, даже жаль было, что исчезает это видение. Сколько мыслей приходило в такие часы! Василь любил оставаться наедине. А вот сейчас одиночество угнетало. Василю казалось, что он тут совсем одинок, никому не нужен. Никто на него не обращает внимания, все заняты своими делами. Вон, сцепившись накрест, борются, словно медведи, двое гайдамаков, а толпа зрителей потешается над этим зрелищем. Каждому любопытно увидеть, кому же достанется карбованец [53] , который лежит сбоку на шапке. Всем весело… Почему же нельзя сделать так, чтобы они были с Яном вместе?
