— Как-то не укладывается в голове: в моей жизни уже столько всего произошло, а мне всего лишь двадцать два года! — взволнованно проговорила она, когда фрейлины заканчивали ее туалет, а Диттон, самая молоденькая из них, присела перед ней на колени, чтобы поддержать новое зеркало.
— Тебе повезло, что ты достаточно высока и в состоянии унести на себе столько бархата! — рассмеялась Анна Плантагенет, расправляя своими проворными пальчиками фалды на ее малиновом платье с горностаем, в то время как Джейн Стеффорд завязывала толстые шелковые шнурки с кисточками на ее белой мантии.
— А еще хорошо, что король прислушался к пожеланиям народа и позволил Вашему Величеству пойти на коронацию с распущенными волосами, хоть вы уже и не девушка, — сказала Метти, старательно расчесывая копну ее густых волос, пока они не затмили своим блеском красоту золотого венца, надетого на голову ее госпожи, и бриллиантов, вшитых в сеточку для волос, которой были схвачены ее кудри.
Солнечным ноябрьским днем она села на носилки, покрытые золотой тканью, и, как только процессия тронулась, воздух огласил веселый перезвон колоколов лондонских церквей. Впереди ехали ее фрейлины верхом на белых конях, а крепкие рыцари Бата держали над ней золотой балдахин. Вдруг перед ее носилками верхом на белом коне появился Джаспер Тюдор — украшение любого шествия, как говорили о нем женщины, — который пристроился во главе процессии и, казалось, был одновременно и стражем королевы, и ее герольдом.
Знакомые улицы вдруг заиграли разноцветьем красок оттого, что богатые горожанки вывесили через окна наружу гобелены. И отовсюду — из окон и даже с крыш — размахивали руками улыбающиеся люди, присоединяясь к приветствиям тех, кто толпился внизу на тесной улице. Это были для Елизаветы самые радостные минуты, потому что она увидела, с каким восторгом встречают ее люди, и потому что она знала, что ими движет не любопытство и не раболепие, а любовь, которой они никогда не одаривали ни Ричарда, ни Генриха.
Народ знал ее с рождения и был благодарен ей за то, что, согласившись выйти замуж за Тюдора, она принесла в страну мир. И хотя самой ей приходилось платить за это личным счастьем, Союз, заключенный между Алой и Белой розой, наконец дал людям возможность заняться их личными, человеческими проблемами — ремесленничать, развлекаться и любить, не думая о войне. И Елизавета, первая королева из рода Тюдоров, ехала со счастливой улыбкой на лице, от всей души желая им счастья.
Когда блестящая процессия подходила к Вестминстеру, герольды затрубили в фанфары, которые пронзили своими звонкими голосами глухой звук колоколов аббатства. В величественных стенах Вестминстера фрейлины заменили ее малиновую накидку на пурпурную королевскую мантию. Ее свекровь шла за ней следом, а Цецилия — бледнея и трепеща от благоговения — несла ее шлейф. В глубине церковного святилища Елизавету поджидали епископы и аббаты в пышных одеяниях. Герцог Суффолк, ее дядя по мужу, все еще оплакивающий нелепую смерть своего сына Линкольна, — важно держал в руках скипетр, а красавец Джаспер Тюдор — корону.
Елизавета прошла вперед, и огромные двери закрывались за ней. Звон колоколов уже не проникал сюда, и церковь наполнилась торжественными звуками органа. Вокруг переливались бриллианты, пестрели богатые одежды. И когда она шествовала вперед с гордо поднятой головой, она знала, что Генрих наблюдает за ней из-за задернутых штор с верхней галереи, находящейся над кафедрой. Загадочный Генрих, который после двух лет совместной жизни устроил ей такую пышную коронацию, рядом с которой меркла его собственная.
Сделав Сесиль знак остановиться, Елизавета, к удовольствию зрителей, присела перед королем в глубоком почтительном реверансе, надеясь, что не заставила его краснеть за себя. А после, забыв обо всем на свете, она направилась прямо к священникам, туда, где светилось золотое облако длинных восковых свечей и над алтарем сверкал золотой диск. Пышность и суета сегодняшнего дня остались позади, как только она ступила в тишину святилища, чтобы принять корону из рук епископа Винчестерского и перед лицом Господа Бога взять на себя ответственность за судьбу страны.
После церемонии в аббатстве был большой пир, на котором ей прислуживали самые знатные люди страны, а на следующий день Генрих вместе с ней отправился на мессу в часовню Святого Стефана.
Впервые в жизни она сидела под королевским балдахином как признанная королева Англии. Состоялись турниры и театральные представления, а завершил празднества по поводу коронации великолепный бал, которого вот уже несколько дней с огромным нетерпением ждали младшие сестры Елизаветы. Никогда еще со времен правления ее отца во дворце так не веселились и на улицах не прыгали от радости, и лавочники со своими женами не плясали так весело вокруг костров, сооруженных подмастерьями. А на следующий день Елизавета с мужем вернулась домой, в Гринвич, и ей наконец, удалось побыть со своим сыном.
Елизавета сияла красотой и здоровьем. Возбуждение последних дней еще не улеглось в ее душе. Она знала, что была на высоте, и чувствовала, что сейчас ей все по плечу. Публичные церемонии позади, и они с Генрихом наконец, могут отдохнуть. «Сегодня ночью он придет ко мне, и я сумею по-настоящему отблагодарить его, — думала она. — Я перестану обижаться по пустякам, а он забудет о своей врожденной ненависти к Йоркам. Сегодня все будет по-другому, по-новому, и мы наконец, сможем познать радость супружеской жизни».
Ее служанки помогли ей выкупаться, причесаться и надеть новую парчовую рубашку зеленого цвета — цвета Тюдоров, — которую она выбрала специально для того, чтобы сделать ему приятное. Рассматривая себя в зеркале при свете свечей, она с удовольствием отметила, что выглядит очень соблазнительно. Елизавета, как и ее отец, была натурой чувственной, и все ее существо жаждало желанной завершенности и любви, которой, как ей казалось, она вполне заслуживает и которой рискует никогда не познать. Должна же в Генрихе забурлить его кельтская кровь! И если ей удастся пробудить в муже былые романтические порывы его юности, то они, наконец станут счастливы. И конечно, сегодня она так хороша, что ни один мужчина не сможет устоять перед ней, думала она, любуясь своим отражением в зеркале.
Но вот уже спустилась ночь, а Генрих все не приходил. Длинные свечи начали оплывать и гаснуть. Сидя в темноте и глядя на нетронутую постель, Елизавета (без всякой видимой причины, может быть, только потому, что была в комнате одна?) вспомнила о бывшем короле — предшественнике ее мужа. О том, как Ричард специально, чтобы подразнить ее, прикасался к ней, и ее пульс, казалось, хотел выпрыгнуть из тела. К Генриху она никогда не испытывала ничего подобного. Она вспомнила, как ей нравился странно-притягательный взгляд Ричарда, и как трудно было не поддаться зову его глаз. Конечно, это грех. Один из тех постыдных грехов, в которых она не решалась признаться даже своему духовнику.
В тишине полутемной комнаты ей казалось, что она слышит его приятный голос, его словам о том, что существуют более утонченные виды жестокости, с которыми она может столкнуться, если выйдет замуж за кого-нибудь другого. Тогда она не придала этому значения. Но сейчас его правота стала очевидной: день за днем Генрих жестоко пытал ее своим небрежением, и она не могла признаться в этом ни одному исповеднику. И еще Ричард не лукавил, говоря, что женщина, которая согласится выйти за него, никогда не будет испытывать недостатка в тепле, доброте и счастье. Ведь есть же на свете мужчины, наделенные особым чутьем и воображением! Но чего ей ждать от Генриха, даже если он сейчас появится, — он приходит к ней лишь для того, чтобы совокупляться, и не думает о чувствах, которые испытывает она. И вдруг на Елизавету нахлынула такая тоска, что она закрыла ладонями свое пылающее лицо. Хорошо, что нарядные свечи, наконец догорели и потухли, подумала она.
В ярости она встала и принялась метаться из угла в угол, все еще не отнимая рук от лица. В отчаянии от того, что ее чувства жестоко отвергают, она упала у изножия кровати и горько разрыдалась, не в силах больше сдерживать подступающие к горлу слезы. Она не хотела верить, что в браке с Генрихом ей не познать восторгов любви, и ее оскорбляло сознание того, что ее женские чары не способны изменить его отношение к ней.
— Даже если Генрих сотни раз будет приходить ко мне, — всхлипывала она, — все равно будет то же самое.
На следующий день она была рассеянна и апатична, и ее фрейлины объясняли это тем, что она слишком переутомилась во время коронации, но старая Метти, которая знала ее с пеленок, догадалась, что новоиспеченная королева недавно плакала.
— Может быть, принести принца? — предложила она, чтобы подбодрить ее.
Но вместо того чтобы возиться с малышом, Елизавета молча стояла над колыбелью и смотрела на него неподвижным взглядом, а маленький Артур в ответ внимательно глядел на мать.
