Итак, уйти от жизни было невозможно. Оставалось примириться и затеряться в той толпе средних дворян и подающих надежды чиновников, которые в молодые годы под влиянием французских энциклопедистов фрондировали[74] против правительства, а дослужившись до пенсии и приличного чина, уходили в отставку и доживали век в имениях, производя незаконных детей от крепостных девок, или выступить открыто, полным голосом против правительства.
Радищев пошёл по второму пути. Он стал писать своё «Путешествие». Книга состояла из ряда последовательных рассказов, дававших в целом картину екатерининского режима. В 1783 году он написал «Повесть о проданных с публичного торга», а в следующем году – главу о цензуре.
Александр Николаевич начал думать о том, кто бы мог издать его «Путешествие». Ему было очевидно, что на это способен был только один человек – Николай Иванович Новиков, несмотря на разницу в их взглядах. Однако Радищеву хорошо было известно положение Новикова: выпусти Новиков его книгу, императрица воспользуется этим, чтобы раз и навсегда разделаться и с издателем, и с «Типографической компанией».
Он всё-таки отправил Новикову «с оказией» взволнованное письмо, спрашивая, может ли он послать ему свою рукопись, и предупреждая о всех возможных последствиях в случае её напечатания. К удивлению Радищева, Новиков согласился.
«Друг мой, – писал Новиков, – пришлите Вашу книгу. Конечно, трудно предсказать возможные от её издания последствия. Но я положил себе раз навсегда за правило руководствоваться своими убеждениями и совестью, а не указаниями начальства».
Книга из новиковской типографии пошла к цензору, профессору А. Брянцеву.
Андрей Брянцев был из тех учёных чиновников, которые исправляют должность с пунктуальной точностью и добросовестностью, но никогда не выходят из круга своих обязанностей.
Прочитав рукопись «Путешествия», в которой было всё, начиная с доказательств необходимости ниспровергнуть существующий строй и кончая призывом к цареубийству, Андрей Брянцев не ужаснулся, не упал в обморок и не побежал ни к главнокомандующему, ни к обер-полицеймейстеру. Он протёр свои очки, велел отточить перья и карандаши и принялся за работу.
В течение нескольких часов от рукописи не только осталась половина текста, но и остающаяся часть была обработана так, что говорила противоположное тому что хотел автор.
Радищеву стало ясно, что обычным путём выпустить книгу нельзя. Тогда он, пользуясь указом императрицы о том, что «типографии может заводить каждый наравне с прочими фабриками и рукоделиями», приобрёл собственную типографию и начал подготовлять рукопись к выпуску. Перед этим он в виде опыта напечатал без указания автора и издателя написанное им ранее «Письмо к другу, жительствующему по долгу звания своего в Тобольске».
Но всё-таки для напечатания книги хотя бы в домашней типографии требовалось разрешение обер-полицеймейстера.
Радищев облачился в парадный кафтан, надел орден, надушился, взял белоснежные перчатки и поехал к обер-полицеймейстеру Никите Ивановичу Рылееву.
Рылеев был почитатель французского балета и мастер устраивать попойки, приводившие даже гвардейцев в изумление. Назначение полиции он видел более в молодцеватости внешнего вида и содействии благоустройству столицы. Он мог поспорить со своими предшественниками ростом, и представительностью фигуры, и голосом. Одного ему не хватало – ума. Но при его должности этого и не требовалось.
Радищева Рылеев принял в превосходном настроении. Только что он ездил в Эрмитажный театр, был за кулисами, в уборной m-lle Мальми, видел её в дезабилье, самолично убедился в её качествах; условились, что он заедет за ней после спектакля и повезёт к себе ужинать. И теперь Рылеев, сидя за столом и рассматривая висевший перед ним портрет Екатерины с голыми плечами, подпевал, барабаня пальцами по столу:
– Недурна, недурна, да-да, недурна…
Радищев не мог понять, относится это к Екатерине или ещё к кому-нибудь, и, помолчав некоторое время, начал рассказывать о своём «Путешествии из Петербурга в Москву».
– Одобряю… Одобряю! – вдруг прервал его медным голосом Рылеев. – Теперь дворяне больше путешествуют в Париж, а ранее ездили к этому пророку вольнодумцев Вольтеру. А ты поезди по отечественным городам, посмотри, как там правит полиция, какой там порядок… – И, схватив у Радищева рукопись и перелистав её толстыми пальцами от первой до последней страницы, сделал размашистым почерком надпись:
«Печатать позволяю. Обер-полицеймейстер Рылеев».
Затем, очень довольный собой, посыпал песком начертанное и, вручив рукопись изумлённому Радищеву, добавил:
– Извините, что не имею возможности продолжать беседу по столь поучительному предмету… Дела, знаете ли, замучили окончательно…
Вечером Радищев решил ещё раз, перед сдачей в набор, просмотреть свою книгу.
Закат красноватым отблеском отражался на зеркальных стёклах окна, из которого был виден сад: чёрные деревья и осенние листья, пожелтевшие и сморщившиеся, падавшие при каждом дуновении ветра. Природа умирала. Александр Николаевич глядел в окно и думал: неужели в этом саду прошли самые лучшие дни его жизни, когда казалось, счастью нет предела и не будет конца? Тогда солнце, огромное, сияющее, стояло на голубом небе, освещая пышные кроны деревьев, высокую, пахнущую мёдом траву. Пели птицы, стрекотали кузнечики, нежные бабочки летали от цветка к цветку. И в этом земном раю в своём белоснежном платье, с венком на голове, из-под которого падали русые волосы, царила она – Аннет. Сияние молодости исходило от её счастливого лица, и переливчатый смех звенел в воздухе… Ангел смерти унёс её в могилу и всё покрыл своим чёрным крылом. В этой страшной жизни, где царило насилие человека над человеком, всё умирало: таланты, лучшие побуждения, любовь…
Он открыл последнюю главу своей рукописи.
Путешественник из Петербурга в Москву въезжает в подмосковную рощу и видит человека, лежащего в луже крови. Раненый стонет, он ещё жив. Это неудачный самоубийца. Приезжий спешит оказать несчастному помощь, спасти ему жизнь. «На что жизнь тому, кому она стала в тягость? На что она, коли нет в ней более приятностей?» – говорит тот и «с проворством несказанным, вложив пистолет в рот, спустил взведённый курок и приник к земле, не произнося ни малейшего стона».
«Да, – сказал про себя Радищев, закрывая рукопись. – В жизни более уже не осталось ничего, – издать книгу, сказать своё последнее слово полным голосом в лицо тиранам и умереть – другого выхода нет!»
Он встал, надел шляпу и плащ и вышел из дому. Теперь вечерние прогулки вошли у него в привычку; он совершал их по одному и тому же маршруту.
У Александро-Невской лавры он прошёл через ворота лазаревского кладбища. Здесь царствовала тишина, изредка попадалась скорбная фигура, склонившаяся над могильной плитой, в вечернем сумраке белел мрамор памятников.
Радищев приблизился к простой четырёхугольной чугунной ограде, внутри которой стоял мраморный памятник с надписью на русском и латинском языках:
В память
Славному мужу
М и х а и л у Л о м о н о с о в у
Родившемуся в Холмогорах
в 1711 году
бывшему статскому советнику Императорской Санкт-Петербургской
Академии Наук Профессору
Стокгольмской и Болонской члену
Разумом и науками превосходному
Знатным упражнением отечеству
Служившему
Красноречия, стихотворства
И
Истории российской
Учителю
Муссии первому в России без руководства
изобретателю,
Преждевременною смертию от муз и отечества
На днях Святая пасхи 1765 года
Похищенному
воздвиг сию гробницу
Граф Михаил Воронцов,
Славя отечество с таковым гражданином
и горестно соболезнуя о его кончине.
Когда Ломоносова хоронили, Радищеву было шестнадцать лет. Вместе с другими воспитанниками Пажеского корпуса он затерялся в огромной толпе народа, составлявшей траурное шествие. Скорбь простых людей тогда глубоко поразила его.
Он полностью воспринял взгляды Ломоносова на значение науки и литературы для народа и всегда помнил его слова о роли писателя. «Великое есть дело смертными и проходящими трудами дать бессмертие множеству народа, соблюсти похвальных дел должную славу и, пренося минувшие деяния в потомство и в глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила».
Он также понимал, что именно Ломоносов научил русских людей широкому государственному мышлению.
Теперь у Радищева вошло в привычку во всех случаях, когда он не знал, как поступить, спрашивать себя: а что сказал бы он – Ломоносов?
Сидя на ступеньках у подножия памятника, Александр Николаевич мысленно представил себе судьбу Ломоносова.
Вся жизнь гения русской науки прошла в жестокой борьбе и нечеловеческих страданиях. Злая мачеха в детстве, от которой он прятался в «уединённых и пустых местах, терпя стужу и голод, чтобы читать и учиться»; бегство в Заиконоспасское училище, где опять были голод и несказанная бедность и где «малые ребята перстами указывали, какой болван, лет в двадцать, пришёл латыни учиться». Потом такая же голодная жизнь за границей; новое бегство пешком из Германии в Голландию и возвращение в Россию. И далее непрекращающаяся жестокая борьба до самой смерти с многочисленными врагами за то, «чтобы выучились россияне».
