Александр Звягинцев - На веки вечные. И воздастся вам…

— Вроде бы да. А что это ты им заинтересовался?

— Да так, запомнился что-то…

— И все?

— Пока все. А там видно будет.

Уже через 12 дней после окончания сборки первой американской атомной бомбы в Москву из Нью-Йорка и Вашингтона были доставлены схемы и описание ее устройства. Затем были получены фотографии заводов в Ок-Ридже и секретной части доклада администрации и конгрессу США, информация об отдельных конструктивных элементах бомбы, дневниковые записи о первом испытательном взрыве в пустыне Аламогордо.

Информация о ядерном оружии, поступившая из США, стала во второй половине 40-х годов дополняться сведениями, полученными советской разведкой в Западной Европе, куда после окончания войны вернулись многие из европейских участников проекта «Манхэттен» и ученые-физики, находившиеся в эмиграции в Америке.

Двое молоденьких американских солдат из охраны брели по разогретой августовской улице Нюрнберга, не зная, чем себя занять. Один из них, в круглых очках, был похож на старшеклассника, который еще только мечтает потерять свою девственность, но не знает, как это сделать. Второй, постарше, нагловатый, уже явно был занят другими проблемами.

— Мы возьмем любую, Дик, — ухмыляясь сказал он, сплевывая на асфальт. — Слышал шутку? За американские чулки даже толстозадая и грудастая скульптура на Дворце правосудия снялась бы со своего места!.. А уж эти немочки… — он опять сплюнул, видимо, считая это особым шиком. — Они сделают нам все в лучшем виде… Это я, Патрик Келли, тебе говорю.

Навстречу им как раз шли две молодые немки в легких платьях. Шли явно с вполне определенной целью, призывно размахивая сумочками. Одна выглядела даже застенчиво, зато вторая, разбитная брюнетка, хищно стреляла глазами по сторонам. Они шли прямо на солдат, демонстративно не желая сворачивать. В двух шагах от них брюнетка призывно подмигнула солдатам, и Келли тут же бросился к ним.

— Bier… Strumpf… — подмигивая поинтересовался он. — Вы можете говорить по-английски, — весело сказала брюнетка, сама беря его под руку. — Мы с Моной хорошо понимаем наших американских друзей.

— Здорово! — поднял большой палец Патрик. — Не надо язык ломать этими вашими дурацкими словами, которые невозможно выговорить!

— Меня зовут Инге, — представилась брюнетка.

— А я — Патрик Келли. А это мой друг — Дик Старридж. Он немного стеснительный, поэтому будьте с ним поласковее. Договорились? Ну, выпьем пива для начала? — и Келли указал на двери пивного бара.

— Охотно, — захохотала Инге. — А что будет к пиву!

— Все, что угодно!

— Можно? — застенчиво спросила Мона, беря Дика под руку.

Тот залился краской и смущенно закивал.

В накуренной пивной Келли тут же начал откровенно лапать Инге, которая только заливалась довольно грубым хохотом. Келли достал пачку сигарет и положил на стол, потом сверху еще одну, потом еще… Инге смахнула пачки в сумочку и что-то прошептала Келли на ухо. Тот встал. От выпитого пива со шнапсом его заметно качало.

— Дик, нам надо прогуляться с этой немецкой милашкой. У нее здесь рядом комната. Я иду первым. Потом ваша очередь, — кивнул он на Мону. — Так что готовься!

Мона безучастно курила, словно не слыша ничего, а Дик смотрел на приятеля испуганными глазами. Когда Келли и Инге ушли, наступило долгое молчание. Наконец, Дик отважившись спросил:

— Извините, а откуда вы так хорошо знаете английский?

— А я можно сказать американка, — помахала сигаретой в воздухе Мона.

— Американка? — широко раскрыл глаза Дик.

— Да, я выросла в Америке, но за несколько лет до войны родители, они немцы, вернулись на родину…

— Уехали из Америки? — недоверчиво переспросил Дик.

— Да, получили наследство… Увы, совсем небольшое. От него давно уже ничего не осталось. Откуда они знали, что тут начнется? Они погибли в концлагере…

Мона отхлебнула немного пива и глубоко затянулась сигаретой.

— У меня здесь теперь никакого нет, кроме Инге. Я бы с радостью вернулась в Питтсбург, но как?

— В Питтсбург? — изумился еще больше Дик.

— Да, ведь мы жили там.

— В Питтсбурге? Но ведь я тоже оттуда! — пораженно восклицает Дик.

— Иди ты! — не поверила Мона.

— Не может быть! Господи, вот так встреча… Встретить здесь девушку из Питтсбурга! — Дик никак не мог прийти в себя.

— Рассказать — никто не поверит!

— Может, мы уйдем отсюда? Здесь столько пьяных…

Мона брезгливо поморщилась.

— А как же Келли? — вспомнил Дик.

— О, уверяю тебя, он вернется нескоро… Поверь мне, я знаю Инге.

Дик и Мона медленно шли по улице. Дик был совершенно счастлив и болтал уже без умолку.

— Значит, ты охраняешь подсудимых? — переспросила Мона. — Вот уж никогда бы не подумала, что ты охранник.

— Почему?

— Ты слишком милый для этого дела. Все охранники, по-моему, злые и страшные. Во всяком случае должны быть. Как представлю, кого ты охраняешь!..

— Вообще-то мы только сопровождаем их от тюрьмы до зала заседаний, — пояснил Дик. — И они вовсе не выглядят такими уж страшными.

— И ты видишь их всех так же близко, как меня? Нет, не верится!

— Я могу даже потрогать, если захочется, — засмеялся Дик. — Кстати, нам теперь даже разрешают переброситься с ними парой слов…

— Я ведь никогда их не видела живьем, — призналась Мона. — Только в кино. Для меня они что-то такое… Геринг был вторым человеком после Гитлера. Почти господь Бог!

— А у меня есть его автограф! — похвастался Дик.

— Правда?

— Да. Хочешь я покажу тебе его? Думаю, со временем он будет стоить больших денег!

— Наверное… И как они выглядят?

— Кто?

— Ну, эти… Геринг, Риббентроп…

— Знаешь, сейчас они все тихие и задумчивые. Очень вежливые. Никак не могу себе представить, что они творили все, о чем говорят на суде. А этот Геринг он вообще приятный парень. Довольно хорошо говорит по-английски. Мы с ним даже болтаем иногда.

— Ничего себе, — недоверчиво покачала головой Мона. — И о чем вы с ним говорите?

— О спорте, о самолетах. Он ведь знаменитый летчик, а я в детстве тоже мечтал стать летчиком. Таким, как Линдберг!

— А я слышала, он очень болен, — вдруг вспомнила Мона.

— Болен? — удивился Дик. — Не знаю, держится он бодро. Только сильно похудел. Ну, в тюрьме трудно поправиться. Да нет, он держится молодцом. Часто шутит. Я же говорю, нормальный парень.

Мона взяла его под руку.

— А о чем ты еще мечтал в детстве?

— А ты не будешь смеяться? — чуть замялся Дик.

— Клянусь!

— О хорошей скрипке, — вздохнул он. — Я учился играть, но у меня никогда не было хорошего инструмента… По-настоящему хорошего.

Через час Мона стояла у остатков фонтана на площади, напряженно поглядывая по сторонам. Она теперь выглядела совсем иначе, от ее застенчивости не осталось и следа. Было видно, что она при желании даст отпор кому угодно.

Наконец рядом с ней затормозила машина, распахнулась дверца и Мона нырнула внутрь, не забыв еще раз глянуть по сторонам. Автомобиль тут же тронулся с места.

— Ну, как этот очкарик из Питтсбурга?

Олаф Тодт, сидевший за рулем, вопрошающе глянул на Мону.

— Очень трогательный, — хмыкнула она. — По-моему, он еще девственник.

— Как все мы когда-то… Работать с ним стоит?

— По-моему, да. Геринг ему даже симпатичен. Он подарил ему свой автограф. Они болтают про самолеты, про летчиков, про спорт…

— Лишь бы он не заговорил с рейхсмаршалом про евреев, — усмехнулся Олаф. — Впрочем, если послушать, что говорит рейхсмаршал сейчас, лучшего друга у евреев просто не было…

— Самое смешное, наш американский девственник тоже недолюбливает евреев. Он с детства мечтает о хорошей скрипке, как у какого-то соседского мальчика из еврейской семьи, но его родители не могли ему купить такую — слишком дорого.

— И сильно мечтает?

— Да. Он даже не знает, чего ему больше хочется — хорошую скрипку или хорошую женщину?

— Ну, что ж, когда у человека есть мечта, с ним можно работать…

Во Франции в 1944–1945 гг. за секс с вражескими солдатами было казнено 5 тыс. француженок, 20 тыс. были острижены наголо и приговорены к одному году тюрьмы, а также к лишению французского гражданства.

Узнав о предстоящем возвращении в Нюрнберг, Ребров хотел даже идти к Филину с просьбой оставить его в Союзе, отправить хоть к черту на кулички, лишь бы не возвращаться в город, где все будет напоминать об Ирине. Хотя еще совсем недавно ему казалось, что боль расставания с ней не то что бы прошла, но как-то притупилась, отошла куда-то если не на задворки, то в глубину сознания, перестала терзать.