— Скажи мне, Агнес, в ту минуту, когда ты подходила к алтарю, у тебя уже было намерение сказать «нет»?
— Не было, — тихо призналась Агнес.
— Ну вот видишь! Я об этом тебе и говорю! — грустно улыбнулся Гавриил.
— Не смейся надо мной, Габриэль! — сказала Агнес дрогнувшим голосом. — Я считала тебя погибшим и хотела этим поступком лишь продлить жизнь своего бедного отца и сократить свои собственные печальные дни. Я жаждала последовать за тобой. Без тебя жизнь для меня не имеет никакой ценности…
— А может быть, жизнь без отца и Родины тоже не имеет для тебя никакой ценности? — спросил Гавриил с притворной суровостью.
— Что это значит?
— Согласна ли ты, когда нужно будет и когда придет время, уехать со мной в Россию? Подумай, я ведь наполовину русский!
Агнес и минуты не медлила с ответом:
— С тобой, милый Габриэль, я пойду куда угодно, хоть на край света. И если ты наполовину русский, то вижу, что русские не могут быть такими дикими и злыми, как о них говорят. Я уже сыта «умным» немцем Рисбитером и «добрым» немцем Шенкенбергом… Я постараюсь стать достойной княгиней.
— Ты должна стать княгиней, — воспрянул духом Гавриил. — Царь Иоанн сдержит свое слово. Но пока — придется потерпеть и молчать.
— Я буду терпеть и молчать. А сейчас я должна вернуться в дом, пока меня не хватилась служанка, — я ведь больна, тяжело больна.
— Ты… больна?
— Я должна быть «больной», не то меня тотчас же опять поведут венчаться с Рисбитером.
— Ну, тогда будь «больна» так сильно, как только сможешь, но, смотри, не умирай! Мне без тебя нет жизни.
— Нет, любимый Габриэль, теперь мне снова хочется жить! Теперь я справлюсь с любыми трудностями. Я сумею пройти самый тяжелый путь, если буду знать, что в конце пути ждешь меня ты…
Голоса их замерли в долгом поцелуе. Наконец Агнес решительно высвободилась из объятий Гавриила и твердым шагом направилась к садовой калитке. Она не хотела напрасно увеличивать тяжесть разлуки.
Но на другое утро Агнес не поднялась с постели. Она, действительно, «заболела».
XIII. В монастыре Бригитты
вадьба расстроилась, и недовольные гости принуждены были разъехаться по домам.
Хотя рыцарь Мённикхузен и вправе был жаловаться на упрямство дочери, но не спешил это делать. Многие свойства характера, в том числе и упрямство, Агнес унаследовала от него же самого. Старик Мённикхузен это понимал. Сам он был еще упрямее. Он принадлежал к числу людей, которые никогда не отступают от принятого решения. Если намерения у них благие, то такие люди могут принести миру большую пользу; в противном же случае они часто навлекают несчастья и на себя, и на других. Надо здесь заметить, что барон Мённикхузен восторгался человеком, которого избрал себе в зятья, уже далеко не так, как в те дни, когда Рисбитер привез из Пыльтсамаа в Куйметса его заклятого врага Фаренсбаха. Через некоторое время русские опять освободили Фаренсбаха из плена, и у Мённикхузена как бы спала с глаз пелена — он увидел многочисленные недостатки юнкера Ханса. Но он дал юнкеру слово и должен был его сдержать, если только Рисбитер сам не откажется. Рисбитер же и не думал отказываться. Юнкер тщательно оценил все свои физические и душевные качества и пришел к выводу, что у Агнес нет ни малейшего основания презирать его и отказываться от брака с ним, и он рассматривал «нет!», сказанное юной баронессой перед алтарем, как девичий каприз, как следствие испуга невесты, увидевшей в церкви, на венчании ее, стечение огромного количества людей. Ханс фон Рисбитер был твердо уверен, что другого подобного ему человека на свете не существует. Раз уж он удостоил какую-либо девушку честью сватовства, то она должна была, как спелый плод, упасть в его объятия, иначе мир перевернулся бы. Он, Ханс фон Рисбитер, — отвергнутый жених, мишень для насмешек товарищей! Да разве это вообще возможно? О чем она думала, эта Агнес, когда осмелилась по отношению к нему, Хансу фон Рисбитеру, так поступить. В ее ли возрасте по-детски озорничать? Ведь подобные выходки, кажется, нельзя объяснить ничем другим, как только озорством совсем юной девушки. Ни разу юнкеру Хансу не пришла в голову мысль, что другой мужчина может затмить его в глазах какой бы то ни было девицы, тем более в глазах гордой баронской дочери Агнес.
У старика Мённикхузена такая мысль, правда, возникала разок-другой, но он отгонял ее от себя. Среди знакомых юнкеров он не находил ни единого человека, на которого могло бы пасть подозрение. Агнес ко всем относилась одинаково. Или она настолько сбилась с пути, что какой-нибудь мужчина из низшего сословия… но нет, эту ужасную мысль старый рыцарь никак не мог рассматривать всерьез; барон даже не мог решиться додумать ее до конца… Хотя Мённикхузен и считал себя человеком справедливым, он все же ненавидел свою бедную сестру, двенадцать лет тому назад «попавшую в сети подлого человека», и находил, что она на веки вечные опозорила свой род; он никогда не произносил ее имени и скрежетал зубами, когда нечаянно вспоминал об этом «ужасном событии»… Нет, Агнес, плоть от плоти его, кровь от крови, слишком горда, слишком дорожит своей честью, своим положением в обществе, как и положено доброй дочери, любящей отца, она не может пасть так низко. Тем более имея в памяти своей пример ветреной и своенравной тетки… Но какой же злой дух вселился в это доселе кроткое дитя? Откуда у нее такие странные настроения, такое непреодолимое упрямство? Это было совершенно непонятно. Многие часы досуга проводил старый барон, перебирая мысли о дочери, о ее все более крепнущем нежелании сочетаться браком с Рисбитером.
Мённикхузен понимал только, что суровость и насилие в отношениях с дочерью бесполезны, одно лишь время могло как-нибудь исправить дело. Бывало не мог барон какое-либо решение принять и не принимал его, положась на вечную мудрость времени. И приходил срок, что-то в мире менялось, иные складывались обстоятельства, и будто само собой вызревало у барона единственно верное решение. Каспар Мённикхузен и теперь твердо на решение времени надеялся…
Агнес с неделю пролежала в постели, причем ни один врач не мог определить, чем же она больна. А врачей барон призывал сначала самых лучших, а потом и остальных. Кажется, не было в Таллине такого врача, у какого старик Мённикхузен не спросил бы совета. Не молчали, советовали, брали деньги и уходили. Даже консилиум однажды собирался. Долго спорили врачи на ученой латыни. Посматривали на Агнес, оглядывались на встревоженного барона, тыкали пальцами в небеса, призывая Господа в свидетели своей правоты; много хвороб они перебрали и наконец сошлись на одной — упадок сил вследствие треволнений последних дней. Прописали покой, парное молоко, простой крестьянский хлеб и на ночь — омелу…
Когда девушка встала после болезни, все заметили, что в ней произошла глубокая перемена. Агнес не была уже ни такой живой и шаловливой, как в Куйметса, ни такой безжизненной и вялой, как в последнее время в Таллине; она была спокойна, серьезна и часто впадала в задумчивость; это приписывали чудесному действию омелы. Домашним хозяйством она занималась теперь с еще большим усердием, с гостями была приветлива и предупредительна, но сама не любила ходить в гости. После выздоровления она расцвела полной, зрелой девичьей красотой; не иначе, помогли молоко и простой хлеб.
Ханс Рисбитер посещал дом Мённикхузенов ежедневно, так как, по его мнению, он был и остался женихом Агнес, хотя капризы девушки его на непродолжительное время озадачили и стали причиной некоторой холодности с его стороны. С тех пор как отец перестал принуждать Агнес к замужеству, перестал торопить ее, она обходилась с Рисбитером точно так же, как и с другими гостями, с той же приветливостью, позволяла говорить себе «ты», хотя сама неизменно обращалась к юнкеру на «вы».
Однажды Рисбитер сказал, шутя:
— Поверишь ли, Агнес, ты уже давно была бы моей счастливой супругой, если бы я позволил себе быть немного похитрее.
— Я думаю, вы и так достаточно много позволили себе, — спокойно ответила Агнес.
— Да, это, возможно, и так, но я никогда не хотел действовать против тебя хитростью. А сейчас я, к сожалению, по твоему поведению вижу, что в любовных делах без хитрости не обойтись.
— Это вы видите по моему поведению? — неприятно удивилась девушка.
— Да, конечно. Ведь ты играешь со мной, как кошка с мышью, зная, что эта игра, точно кузнечный мех, раздувает пламя моей любви. Если бы я в свое время поступал так же, то дело, пожалуй, сейчас обстояло бы как раз наоборот.
— Как же бы вы поступали, к примеру?
— Ну… Поменьше бы у вас бывал, поменьше бы знаков тебе оказывал, пореже бы подарки дарил, не говорил бы приятных речей и вообще… вел бы себя чуть более заносчиво.