Кирилл подтянул пленнику пояс, перекинул его через седло и повел коня, ища через реку брода.
Невысокий песчаный островок с кустом, вцепившимся в песок корнями, сулил брод. Держась за повод, Кирилл тихо погружал в воду ногу, когда услышал топот копыт. Бросив коня, он выхватил меч. Скакал татарин; полосатый халат, стянутый ремнем, развевался по бокам седла. Панцирь, надетый поверх халата, сверкал, но меч оставался в ножнах. Пушистая лисья шапка скрывала его бородатое лицо.
— Не бойсь! — крикнул татарин, но остановился и оглянулся назад: там, за деревьями и кустами, тянулся в небо, уходил густой черный дым — догорал город. Голоса и крики сливались в отдаленный глухой гул. Татарин сошел с коня: «Господи! Что сотворено с Рязанью!»
Снял шапку и перекрестился.
Глядя на рыжие волосы, зачесанные налево, где недоставало уха, Кирилл ждал, пока татарин обернулся и спросил:
— Брод-то где тут?
— Ищу, — неохотно ответил Кирилл.
— Идем скорее.
— А ты что?
— Русский. Утек от них.
— Хорош, коли Рязань жег!
— Да не жег. А и уйти некуда.
— Как же ушел?
— Мамай своего потерял. Погнал сыскать. А он, вот он, Бернаба, на твоем седле.
— Коль так, щупай брод. Твой конь легче.
Так Кирилл и Клим переправили Бернабу к лесам за Трубеж.
А татарские трубы над Трубежом уже ревели и выли, скликая войска от грабежа и крови.
Надо было уходить дальше.
Опять сошла Рязань с лица Русской земли.
Двадцать шестая глава
ЗАРЕВА
Перешли реку. Прислушались, затаившись в кустах. На холодных ветках гремели одеревенелые листья. Над Рязанью стоял серый столб дыма.
Кирилл примерился, как перекинуть Бернабу через коня, чтоб и самому осталось место.
— Ты его спешь! — посоветовал Клим. — Не то коня уморишь.
Кирилл не понял.
— Чего?
— Бернабу-то спешь. Вздень петлю ему на шею, так и поведешь. Держи аркан!
— Удавится!
— Не бойсь. Петляй.
Бернаба напрягся, приподымая голову, и прохрипел с укором:
— Ой, Клим!
— Осерчал! — качнул головой Клим.
Кирилл удивленно вслушался:
— Видать, по-нашему разумеет?
— Не вельми: мною обучен.
— Что ж дурно учил?
— В Орде мнят: русское слово с Батыгиных времен остановилось; они русскую речь издревлим слогом молвят. Мне ль раскрывать очи врагов моих?
— Может, мнят, и Русь с Батыгиных времен неизменна?
— И тое мнят.
— Опять города палят.
— Небось Ольг не чаял?
— Сонным застигли.
— То то я гляжу. А чудно: почему застигли?
— А что?
Клим поднял голову и невесело глянул на дымящуюся Рязань. Кирилл переспросил:
— Откуда ж знать было? С застав-то воины по волостям разошлись.
— Теперь судить нечего. Тронем, кабы не хватились нас.
Они выбрались из лозняка. Мокрые кони пошли бодрей. Бернабу повели в поводу, волосяной аркан невыносимо колол и тер шею, и генуэзцу пришлось поспешать вдаль от Мамая.
Гнедой тонконогий конь горячился, порываясь из-под твердой Кирилловой руки, косил глазом, приседал, но колени Кирилла так его стискивали каждый раз, что дыханье срывалось.
— Удал конь! — одобрил Клим.
Бернаба, влачась в поводу, задыхаясь, сморщил лоб, чтоб хоть исподлобья взглянуть на Кирилла.
— А не степняк! — сказал Кирилл. — Не татарских кровей. Те коренасты да малорослы. А сей, будто тетива, упруг.
— Может, фряжский? — предположил Клим.
Бернаба ссохшимся голосом гневно крикнул:
— Тоурмен!
— Что? — не понял Кирилл.
— Ишь! — сказал Клим. — Фряг осерчал: конь-то, мол, тоурменский, а ты ему цены не знаешь. Видать, от Мамая к нему пришел.
Не сходили с коней до сумерек, не щадили и Бернабовых ног: чаяли уйти подальше.
К вечеру миновали поля и перелески, достигли леса. В лесной мгле Кирилл остановился. Спросил Бернабу:
— Жив?
Бернаба молчал.
— Что ему подеется! — воскликнул Клим.
Бернаба даже плюнул с досады:
— Аз не ведал тя!
— А что б сдеял?
— Удавил бы.
Кирилл стоял, отпуская подпругу. Клим устало полюбопытствовал:
— За что?
— Изменник ты!
— Врешь! Я Руси не предал. А Орда мне — не родина.
Привязав головы коней к их передним копытам, отпустили пастись.
Тучи ползли со стороны Рязани, и тяжелые животы их были багровы и алы и то погасали до синевы, то вновь разгорались тягостным багровым светом, и тогда на деревьях прояснивался бурый недобрый отсвет. А порой доносило с той стороны запах гари и смутный вой.
Клим отошел, снял шапку и поклонился до земли:
— Упокой, господи, души их в селениях праведных!.. — и долго молчал, глядя туда.
Когда Кирилл к нему подошел, Клим сказал:
— Долго горит.
— Дубовая.
— Дубовая, а сила не в стенах, а на стенах.
— Той недостало.
— Тридцать годов Руси не видел. Мнилась: зелена, просторна, тепла.
— Время — к Покрову.
— А пришел — кажное дерево и ручья поворот, все не на тех местах. Помнил свою деревню на левом берегу, а вчерась мимо шли — она на правом. Одни чураки на ней дымились.
«Со мной то ж было!» — вспомнил Кирилл.
— Так издали Русь те была теплее?
— Не. Во сто крат она мне теплей теперь. Что мороз, мороз любви не студит! Как жалко-то!
Бернаба, слушая издали негромкий их разговор, крикнул:
— Есть дай!
— Голоден, нехристь?
Мечами они нарубили молодой ельник, навалили его вокруг, как стену, чтоб никто не смог внезапно напасть.
— Хорош осек! — разогнулся Кирилл.
Он не боялся зверя. От волков можно мечом отбиться — будь поворотлив. Медведя ножом сваливать приходилось — только б рука не сорвалась да ноги б не оскользнулись. С вепрем столкнешься — успей повыше встать, снизу вверх он нападать не может. А прочий зверь сам человека опасается, далеко обходит. Одна лишь рысь неслышно крадется следом, таится, изловчается, иной раз ждет на ветвях и вдруг валится сверху и терзает, не дав опомниться. У нее-то и перенял свою повадку Кирилл — выждать и накинуться: врагу еще надо опомниться, а ты уж одолел. Каждый норовит перенять силу сильнейшего. Кирилл был силен: его растил лес.
Почудился в лесу блеск рысьих глаз. Но кони спокойно щипали обмерзшую траву.
Навалили ельника внутрь осека и поверх постелили епанчу — одну на троих. Вынули еду из седельных сум: Клим свою, а Кирилл Бернабову.
— Дам твоим пальцам размяться, — сказал Кирилл. — Ко сну вновь свяжу, не гневись.
Бернаба с наслаждением высвободил руки.
— Тоскуешь по Мамаю-то?
Клим предостерег:
— С глаз не спускай — уйдет!
Бернаба ответил по-татарски!
— Не знал тебя!
— Что он? — не понял Кирилл.
— Кается, что в Орде меня не покончил! — засмеялся Клим. И строго сказал генуэзцу: — Впредь знай: меж нами не бывает рабов, мы и в рабстве глядим на волю.
Бернаба отвернулся и долго молчал, глядя, как в лесной тьме стоят неподвижные тени. Потом протянул Кириллу руки:
— Вяжи и отпусти спать.
Но Кирилл связал ему и ноги.
— Спи.
Бернаба лежал и прислушивался.
Говорил Кирилл:
— То и со мной было в Царьграде: Русь вспоминал. На материнском дворе росли три березы. Страшной толщи у них стволы. Втроем не охватишь. В дупло голова влезает. Похвалялся перед греками: велики, мол, березы у родимой матушки, таких дерев в Цареграде нет! Вернулся на Москву, весь город поиначен, а березы стоят — махонькие, курчавятся. Каждую свободно смог обнять и обнял. То не материнские березы убавились, то сам я возрос! Таково приходить домой.
Бернаба слушал.
Он не заснул, когда все уснули. Лишь под утро ненадолго свело ему сном глаза. И показалось, что не успел даже глаз закрыть, как Кирилл толкнул:
— Пора!
В лесу еще длился мрак. Но Клим уже стоял, доставая еду. Он протянул Бернабе кусок подсохшей лепешки:
— Подкрепись.
А Кириллу дал изрядный ломоть баранины, облепленный белым жиром. Когда ж Кирилл протянул и Бернабе от того куска, Клим остановил:
— Обойдется!
Но Бернаба неожиданно улыбнулся:
— Ладно, Клим. Я тоже гляжу на волю; только воля моя не здесь.
— А зарезал бы, если б снова в Орде сошлись?
— Нет.
— Ну, возьми, ешь. Ежели правду баешь.
— Правду.
— А все ж приглядывай, Кирилл. Уйдет!
— И то правда, — согласился Бернаба. — Приглядывать надо. Могу уйти.
Мгла прояснялась. Пошли вперед, пробираясь к Перевитску. Туда хлынуло много беженцев из Рязани.
«Верно, и Анюта ушла туда!» — думал Кирилл.
Бернабе он теперь аркан не на шее стянул, а промеж связанных рук так ордынцу было легче смотреть на свет.
Днем блеснул просвет. Выбрались к городьбе, окружавшей небольшое поле. На жнивье кое-где лежали клочья и вороха соломы, но, видно, ток был не тут.
