«Однако, непростая это будет встреча, – думал он, дотошно вникая в тонкости дела, и тут вдруг впервые ясно почувствовал на себе всю тяжесть ответственности за все то, что он затеял. Смутная, неясная тревога вновь разливалась у него в груди. – А ведь не все здесь выглядит гладко: меня могут и обвинить, что я привел чужое войско на землю своего племени… Неизвестно еще, как поведут себя Мэнлиг и Кокэчу, а вдруг они чего-то испугаются и пойдут против меня, натравят на меня народ?.. Да и другие могут все не так понять. Может быть, придется объяснять им все, убеждать их в своей правоте – и к этому надо быть готовым. Главное, суметь показать всем, что я хочу прекратить кровопролитие в племени и тогда люди должны согласиться со мной…».
Объятый сомнениями, он сидел в юрте в последний вечер вместе с Боорчи, когда к ним зашел сам Тогорил с двумя слугами и сделал им обоим ханские подарки: Тэмуджину подарил боевые доспехи – новый, только что изготовленный железный бэгтэр[18] и шлем с белой волосяной кистью на макушке. Боорчи хан вручил овчинную шубу, а в придачу обоим – по щиту и чжурчженской сабле: Тэмуджину с серебряной отделкой и с рукоятью из белой кости, Боорчи – простую. Тут же заставил Тэмуджина примерить доспехи – они оказались чуть великоваты, на вырост, но сидели на нем хорошо. Тэмуджин больше всего обрадовался доспехам: он все собирался заказать их Джарчиудаю, отцу Джэлмэ, чтобы к осени, к получению отцовского улуса иметь их, а тут разом решилось все.
– Своих доспехов ведь еще нет? – сказал хан и довольно похлопал его по плечу. – Теперь я твой отец, буду заботиться о тебе. Ну, готовьтесь…
Хан ушел, а Тэмуджин, мешая в себе разные чувства, то радуясь ханскому подарку и удаче всего дела, то борясь со своими сомнениями о предстоящем выступлении с кереитским войском на монгольскую землю, вместе с Боорчи стал готовиться в путь, увязывал вместе с ним вещи в переметные сумы, оглядывал оружие.
Ранним утром в огромной пойме на южном берегу Тулы собиралось кереитское войско. Нескончаемыми черными волнами прибывали толпы всадников, копились, стекаясь отовсюду, заполняли полые места низины. Часто перестраивались, давая места вновь прибывшим, теснились к склонам дальних холмов.
Тэмуджин, поднятый еще затемно и прибывший сюда вместе с ханской свитой, впервые увидел такое большое скопление всадников. До этого ему лишь несколько раз доводилось видеть отцовский тумэн в полном сборе, когда тот собирался перед их куренем на тайлган обрезания лошадиных грив. Видел он еще неполное войско борджигинов – в прошлом году, при выезде на облавную охоту, когда был в плену у Таргудая; потом он видел отряд онгутов, настигший кочевье тайчиутов на северном берегу Онона…
Однако ни одно из тех войск и отдаленно не могло сравниться с тумэнами кереитского хана. У Тэмуджина захватило дух, когда он вместе с ханом выехал на вершину высокой сопки. Широкая, в семь или восемь перестрелов, низина была черна от выстроившихся колонн кереитских сотен и тысяч, и это была только часть ханского войска! Тэмуджин со смутным ликующим волнением в груди, не отрываясь, оглядывал колыхающиеся – словно нетронутая трава под степным ветром – волны всадников. С тайной гордостью в душе он подумал: «И все это огромное войско собралось в поход по моему желанию, это я призвал на помощь хана и ради меня он собрал такие силы… – и снова тревожно сжалось в груди. – Великое дело я начал, и на мне будет вина, если что-то пойдет не так!».
Утро было безоблачное, и солнце вот-вот должно было выглянуть из-за дальней сопки, лучи ее ярко осветили кроваво-синюю высь. Снег в эти дни почти весь сошел, и всюду серела сухая прошлогодняя трава. То и дело к ней жадно тянулись еще не вошедшие в тело, не утолившие весенний голод лошади.
Тэмуджин был одет в новые доспехи со шлемом и, как велел ему хан, держался рядом с ним, по его правую руку. При нем же был неотлучный Боорчи. По левую руку хана гордо восседали в тяжелых посеребренных седлах Джаха-Гамбу, Илга-Селенгийн и Нилха-Сангум, тоже выступавшие в поход. Вокруг них толпились другие важные видом нойоны.
Позади хана, в нескольких шагах, два рослых нукера держали знамена. Одно было обыкновенное ханское знамя – большое бронзовое копье с тремя конскими хвостами, другое – из ярко-желтой ткани, на котором было вышито что-то черное. Тэмуджин улучил время, когда порыв ветра на короткое время расправил ткань на знамени и разглядел на нем рисунок человека с высоко поднятой рукой, в которой он держал все тот же кереитский онгон – сложенные поперек палочки.
Неподалеку, под склоном бугра, ровным рядом выстроилась сотня охраны и с ними два десятка ханских гонцов, разодетых в красные и синие тулупы. Перед ними длинным рядом были расставлены огромные бычьи барабаны, у каждого из них стояли по двое здоровых воинов с увесистыми, как палицы, чисто оструганными березовыми дубинками в руках.
Когда показался край солнца и красные лучи брызнули по степи, Тогорил сошел с коня и все последовали ему. Тэмуджин сошел на землю и, передав коня Боорчи, оправил на себе доспехи и оружие. Чувствуя приятную тяжесть, повисшую на плечах, и представляя, как он выглядит со стороны в высоком шлеме с пышной кистью, он с усмешкой подумал: «Это не то, что кангу на шее таскать…».
Тогорил взял поднесенную ему большую серебряную чашу, зачерпнул из березового туеса молоко и брызнул на восток. Затем медленным шагом сделал круг, побрызгав по восьми сторонам, громко выговаривая молитвы разным богам.
Затем ему подвели большого черного барана. Хан, сбросив короткую легкую шубу и оставшись в красной шелковой рубахе, засучил рукава. Выйдя перед толпой, он вынул нож, быстро зарезал барана и передал двоим нукерам. Те быстро разделали тушу. Тогорилу поднесли чашу горячей крови, и он принес жертву своему знамени, обливая все три его хвоста. Другому знамени, из желтого шелка, Тогорил не принес никакой жертвы, но, повернувшись к нему, осенил себя знаком своего онгона и поклонился ему.
Тэмуджин был удивлен столь малой жертве богам перед таким крупным походом. Монголы перед такими делами приносили и лошадьми и даже людьми – сейчас они принесли бы тремя или даже девятью мужчинами и черными жеребцами.
«…или он поход этот считает мелким набегом, не достойным больших приношений, или кроется здесь что-то другое… – гадал, глядя на него, Тэмуджин, – может быть, недавно у них уже были большие молебны и приношения…».
Тут вдруг вышел из толпы незаметный прежде человек в длинной одежде из черной ткани, в круглой шапке, покрытой такою же тканью. На шапке спереди желтыми нитями был вышит все тот же кереитский онгон.
Некоторое время назад Тэмуджин, оглядывая ханскую свиту, мельком видел этого человека в странной одежде позади всех, рядом со слугами, и не обратил на него внимания, посчитав его каким-нибудь лекарем или гадальщиком, идущим в поход вместе с ханом. Но теперь, когда он выходил из толпы, стоявшие в передних рядах нойоны расступились, давая ему дорогу, и почтительно склонили перед ним головы, снимая боевые шлемы. Изумленный Тэмуджин, видя, как все вокруг снимают шапки (и даже сам Тогорил-хан!), тоже снял свой новый железный шлем и, не отрываясь, следил за странным человеком.
Тот, выйдя вперед и встав рядом с шелковым знаменем, взял висевший у него на груди большой, в полторы ладони шириной кереитский онгон, вылитый из золота, поднял его высоко и громко заговорил на каком-то непонятном языке. Говорил он нараспев, ровно и складно, и Тэмуджин понял, что он молится. Все вокруг, видимо, уже привычные к такому молебну, слушали, почтительно склонив головы. Тэмуджин видел, как тот, выговаривая свои непонятные слова, тот и дело возводил свой взгляд к небу, и гадал: «К какому тэнгэри из пятидясяти пяти западных или сорока четырех восточных он обращается? Или, может быть, к какому-нибудь хагану? Тогорил-хан как будто говорил о каком-то одном Боге…».
Вскоре из толпы вышли двое юношей лет по тринадцати, один держал большую медную чашу, наполненную водой, другой на почтительно вытянутых руках – белую волосяную кисть. Черный человек, не прекращая молитвы, взял кисть и, макая в чашу с водой, стал окроплять шелковое знамя, брызгая сначала сверху вниз, а потом слева направо. Трижды окропив, он отдал кисть юноше и, проговорив еще несколько слов, стал осенять онгоном знамя, а затем – хана Тогорила. За ним все стали осенять себя знаком кереитского онгона, и на этом молебен закончился. Толпа зашевелилась, и все стали надевать свои шапки. Черный человек незаметно ушел в толпу, и больше его Тэмуджин не увидел.
Тэмуджин опомнился от забвения, навеянного на него невиданным раньше молебном, рассеянно подумал: «Ладно, потом расспрошу об этом самого Тогорила».
Толпа торопливо посадилась на коней; застоявшиеся лошади под всадниками нетерпеливо переминались, вырывая поводья. Зависшая было тишина разом нарушилась, звякнули удила, зачастил глуховатый топот копыт на сухой, щебнистой земле, раздался сдержанный гомон голосов.
