Дочь смотрела на нее со злорадным торжеством. Если бы кто-то другой так смотрел, Нюраня навеки записала бы его в недруги. «Ребенок — это не взрослый!» — повторяла мысленно Нюраня — как вызывала, вспоминала музыкальный мотив, отчаянно необходимый. Хотя никакая мелодия не способна защитить от детской ненависти твоей собственной дочери.
Клара несколько раз повторила: «Мама меня оставила! Мама меня бросила! Бабаи пришли!»
Емельян сюсюкал:
— Мама плохая, бабаи плохие! Папочка с тобой.
Нюране хотелось оторвать от него дочь, втиснуть в себя, пальцами, когтями разорвать грудину и прижать дочь к жарко бьющемуся сердцу. Это ей хотелось, а Кларе было не нужно. Дочь зримо наполнялась жизнью, сознанием собственной исключительности.
Принялась вертеться на руках у отца:
— А где Рая? Я хочу Раю!
Если бы она сказала, что хочет звездочку с неба, Емельян выскочил бы на улицу, принялся прыгать или громоздить лестницы — за звездочкой. Кларочка хочет звездочку! Стремление угодить дочери было написано на его пунцовом рыхлом лице, неожиданно ставшем почти красивым.
Ему не требовалось прыгать за звездами, совершать подвиги, только повернуть голову, спросить жену:
— Где эта жидо… где Рая?
— Уехала. Навсегда, — ответила Нюраня.
— Я хочу Раю! — с привычными капризными интонациями канючила Клара.
— Она хочет Раю, — вторил Емельян.
— Раи не будет! — отрезала Нюраня. — Скажи спасибо своему папе, Кларочка! Я иду топить печь и готовить ужин.
Уложив дочь, Нюраня и не подумала сесть в кресло, вязать и слушать болтовню мужа. От вида спиц и пряжи Нюраню уже тошнило. Она поставила лампу на свой стол, села спиной к мужу и принялась читать книгу. Емельяна подобная вольность возмутила. Ему не терпелось похвастаться, что дела его пошли на лад, что заручился поддержкой и покровительством немцев.
— Ты это… чаво это?! — прикрикнул он. — Ну-ка лампу на место и сама — к ноге!
— Отстань!
— Да я тебе! — Он хотел вскочить, но зашатался и чуть не упал.
Нюраня развернулась — муж шел на нее с явным намерением пустить в ход руки. Пришлось подняться, шагнуть к нему и сильно двинуть в грудь, чтобы мешком свалился обратно в кресло.
— Кончилась твоя власть! — наклонилась к нему Нюраня и поднесла кулак к лицу. — Еще не понял? Дык я тебе сейчас юшку из носа пущу, чтоб догадался.
Она распрямилась, поставила руки в боки и наблюдала за копошащимся Емельяном, пытающимся сесть ровно и принять грозный вид.
Он поливал ее ругательствами, обвинял в неблагодарности и грозил сдать на расправу немцам.
— Спас он меня! — усмехнулась Нюраня. — Конь Орлик меня спас, а не ты, иуда. Я за себя не боюсь! Потому что за себя отбоялась под телегой, когда Орлик погибал. Сколько лет ты со мной прожил, Емеля, а так и не понял, какой закваски твоя жена. Потому что по натуре своей ты мироед и предатель.
— Кого я предал?
— Честь свою военную, отечество и нас с дочкой, потому что замазал своим предательством по маковку. Наши придут, на первом же столбе тебя повесят, а я им веревку мылом намажу.
— А может, я подпольщик? — невольно поникнув под напором Нюрани, слабо возразил Емельян.
— Из тебя подпольщик, как из крысы дирижер. Слушай меня, как жить дальше станем. Белье чистое и еду приготовленную продолжишь получать. А в остальном — дулю! — Нюраня свернула кукиш и показала мужу. — И не досаждай мне своей пьяной болтовней! Как врач тебя предупреждаю — ты спиваешься. Алкоголизм — это заболевание, оно прогрессирует, потому что распад личности уже начался. Далее он пойдет ускоренно. Ты пьешь, потому что тебе страшно. Надерёшься — становится приятно, страхи исчезают. Но это гибельный путь, и остановить я тебя не могу, даже если бы очень сильно хотела. От этого недуга только сам человек, включив волю, способен избавиться. Я все сказала! Отправляйся спать или сиди здесь, пей хоть до белых чертиков. Темно — зажги другую лампу. Не мешай мне!
Она вернулась за стол, продолжила чтение «Военной хирургии» в надежде, что знания пригодятся.
Емельян шебаршил некоторое время, а потом уснул. Нюраня и не подумала тащить его на кровать. Он и в последующие дни засыпал в кресле, но пить, кажется, стал меньше.
К подполью Емельян, конечно, не имел отношения. Хотя оно в Курске было. По намекам Оли Соколовой, была организация на железнодорожной станции и в городской больнице.
Нюраня, как только прикрыли роддом, пошла устраиваться в больницу. Главный врач хирург Козубовский (понятно, что он возглавлял подполье) разговаривал с ней вежливо, развел руками: нам не требуются кадры. Это когда сами работают на износ! У главного хирурга обязательно есть «правая рука» — старшая операционная сестра. Симпатичная настороженная женщина по фамилии Булгакова, имени Нюраня не запомнила.
Булгакова едва не выплюнула Нюране в лицо:
— Ваш муж, конечно, может нам приказать!
— Мой муж к моей профессиональной деятельности не имеет никакого отношения. Провожать не надо, сама найду дорогу.
Это очень больно, когда хорошие люди отталкивают тебя, потому что замарана тем, кого сама презираешь, да не избавишься.
Ничего! Она подтянет теоретическую часть — военную хирургию. И главное, займется дочерью.
Кроме постулатов, из лекции по детской психологии она помнила, что ребенок до пубертата, до подросткового возраста тесно привязан к матери. Неважно, какая мать: пьяница, распутница, бьет, не кормит, бросает, где-то шляется — ребенок не может без нее жить, он привязан к ней биологически. Критичность приходит потом, когда в мозгу сформируются логические связи и оценки. В детских домах сироты мечтают о маме — любой, но только своей.
Клара вела себя не по науке, если только не допустить, что у дочери ролями поменялись мама с папой. Во всем была вина Нюрани: она слишком много работала и не занималась дочерью, не чувствовала к ней материнской тяги, потому что перенесла на крохотку отношение к мужу. Объяснение причин — от лукавого. Нет причин, по которым мать может забросить ребенка. Мама Нюрани, Анфиса Ивановна, не стала бы анализировать обстоятельства. Она бы Нюраню за косы оттаскала и заставила бы денно и нощно пестовать ребенка.
У них была кошка, сибирской мохнатой породы. По прозвищу Шельма и размером с рысь. Шельма принесла котят и отказалась их кормить. Выкинула-родила, села рядом, облизалась-вымылась и навострилась идти по своим делам. Мама Шельму так выстегала, так орала: «Родила так взро́сти!» — что кошка за котятами ходила, пузо с сосцами подставляла, когда уж те обязаны были самостоятельно корм добывать.
Прибежала Оля Соколова, радостная, взволнованная, с порога застрочила:
— Анна Еремеевна, выходите на работу в больницу! Вас ждут! Козубовский и его верная медсестра хирургическая Булгакова, ох, строгая тетка! Но она самолично разыскала Марию Егоровну, очень немощную, а та, знаете, что сказала? «Держитесь за Пирогову всемями руками!» Вот! Ждут вас. Они же, Анна Еремеевна, я откроюсь заранее, потом сами узнаете. Держат под видом больных отставших красноармейцев и наших курских ополченцев, что сражались на баррикадах. Потом выписывают как выздоровевших. Их потом мужики из депо за линию к нашим переправляют. Все рискуют, ох как рискуют! И ребяткам, которых в Германию гонят, выписывают справки об инвалидности. Тут тоже опасность, потому что нужна такая инвалидность, чтобы вместе с евреями в расход не пустили. А где взять диагнозов? Анна Еремеевна, вы, кажись, не рады?
— Проходи, Оля! Не трещи как сорока. А если бы мой муж был дома?
— Ой, забыла! — прихлопнула рот ладошкой Оля.
— Ты у Тани Миленькой была?
— Была вчера. Все у них справно. Рая ваша… Таня, я ж помню, всех зачоровала, не надышаться.
— Сын Тани?
— Который?
— Настоящей Тани.
— Выправился, любо-дорого. Сосет, как электрический.
— А полицай?
— Приходил. Бабы его обступили, он и стушевался. Говорит, хорошо, что Таня выздоровела. А она ему! Цветочек бумажный! Тут парень навеки стух, чокнулся, почти как мои пациенты, как же мне их, Анна Еремеевна, жалко! Сотни душ погубили фашисты. Блаженные, святые люди…
— Оля!
— Помню, помню, вы говорили. Нервы — в кулак!
— Ты иногда выражаешься не как медработник, а как деревенская баба.
— Я такая и есть, спасибо советской власти за ускоренные медицинские курсы. Я ить наврала, что школу окончила. Кака школа, осподи! Только числилась, все на поля и огороды выходили, даже трехлеток на межу ставили. Анна Еремеевна, вы как вроде и не рады?
— Я очень рада, но стою перед выбором.
— Извините за прямоту! У вас выбор с легкого на простое, с хорошего на лучшее. А бабы-то рожают! Не так, как довоенно, но тоже исправно. Везут их в городскую больницу, а там процент успешности не успешный.
