«Но Вавилон – это город? – понимает Иван, — значит город – средоточие зла? Правильно! Где блуд уличный? Не в деревнях же! Где разбой и воровство? – здесь, в Москве! Откуда прорастает измена? – отсюда, с этих площадей, из этих палат, теремов, трущоб».
Тем временем девка уселась верхом на колени Ивана и стала шарить у него под кафтаном. Отчаянье охватило царя, он не знал, как быть. Но тут появился человек в белом, за спиной его шевелились пушистые опахала – Ангел! Он ткнул в девку указательным пальцем и крикнул так, что стекла задрожали:
«Пала столица – великая блудница! Стала жилищем бесов, пристанищем нечистых духов! Яростным вином своего блуда напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы разбогатели от великой роскоши ее!».
Девка и бровью не повела. Ее тело сотрясалось то ли хохотом, то ли экстазом.
Ангел умолк и глянул в небо сквозь низкий потолок. Оттуда грянул строгий голос, во сто крат сильнее ангельского:
«Выйди из нее, народ мой! Не участвуй в грехах ее и не подвергнешься язвам ее! Уже до Неба дошли эти грехи и озаботили нас. Воздай ей так, как она воздала тебе!».
Голос умолк, вавилонская красавица капризно надула губки и соскочила безвозвратно. Ангел тоже убрался, но посуда еще долго позвякивала в поставцах. Этот звон слился с вечерним благовестом, и Иван спустился в Благовещенский храм.
«Казнить ли блудницу?», – спросил он у Бога. Бог ответил гулким, неразборчивым эхом. Это эхо наполнило церковь с отъездом Сильвестра, то ли просторнее тут стало без протопопа, то ли совсем пусто.
«Казнить! И время подходящее! Осень. От Рождества Богородицы до Покрова, в память успения Настасьи, как раз успею!».
«Пошлю Сомова поднять псарей, соберу черный народ в ближних городах, пошлю в войско крикнуть «измену», отдам приказ стременным. Окружим посады, запалим. Все побегут за стены, — запалим Кукуй, Белый Город, Китай, потом и Кремль! На реке поставим лодки, будем топить! Жечь! Рубить!».
Иван еще долго рассказывал Богу, как он будет уничтожать тварей земных, но Бог молчал. Он сомневался: станут ли стременные Истомина топить в реке своих детей и жен, бегущих из пылающей стрелецкой слободы? Скомандует ли Ганс Штрекенхорн рубить немцев-ремесленников на Кукуе? Помогут ли монахи поджигать монастыри и церкви?
Иван начал проявлять нетерпение. Зуд расползался у него под кожей.
«Господи! Как мне быть? Ответь! Наставь на путь, благослови на подвиг очищения!».
Купол молчал, но зашуршало внизу. Справа от алтаря промелькнула черная тень.
«О, Господи! Покинул ты меня, но эти здесь!», — Иван повернулся на коленях и обмер. Из-под икон правого притвора зеленым огнем горели преисподние глаза.
— Стража! Истомин!! – завопил Иван, и на этот крик глаза погасли, но черная тень возникла вновь, размножилась в перекрестном свечном пламени, разрослась, заполнила все пространство.
— Исто-омин!!! – завопил Иван смертным криком, будто телохранитель мог спасти его душу.
Тень метнулась к Ивану, коснулась лица, прижатого к плитам пола, и устремилась к алтарю. Там на поставце лежала Библия Василия Великого – самая ценная книга Московского царства. Но даже она не остановила адскую тень! Иван медленно поднял взгляд, — сатанинские глаза пылали из развернутого фолианта.
— Господи! – заплакал Иван чистосердечно, — прими мою душу! Нет на земле ей покоя...
И сразу погас зеленый огонь, воздух успокоился, ладан больше не отдавал серой. Иван еще приподнялся и увидел, как от книги Василия Великого отделяется полоска бумаги, летит к Ивану, ложится у ног. На полоске было написано:
«...Думай о времени поступка. Его, как вещь, можно использовать сразу, а можно отложить про запас».
«Отложить!», — радостно воскликнул Иван. Он широко перекрестился, всем сердцем устремился под купол, изливая в небеса радость несусветную.
И поднимаясь в спальню по скрипучей лестнице, он еще раз прошептал про себя: «Отложить. Про запас».
Москва была спасена.
Москва могла спать спокойно, но люди, враги, — они-то должны были понести кару? Их зачем про запас откладывать?
Прозвучал приказ приступить к повальному обыску.
Термин «повальный обыск» за пять веков изменил свой смысл. Сейчас мы понимаем его как тщательный, поголовный шмон, обыск в материальном смысле, когда потрошатся шкафы и сундуки, вскрываются тайники и сейфы, в книжных рядах ворошатся страницы. Ищутся и обычно находятся деньги, оружие, наркотики.
Средневековый «повальный обыск» был намного благороднее. Вообще, это не поиск вещей, а фильтрация сведений, групповой детектор лжи без применения технических средств — если не считать таковыми кнут обыкновенный и плеть усиленную. Для повального обыска набирается группа подозреваемых — чем больше, тем лучше. По мелким и средним делам достаточно 5-10 человек. По делам масштабным берут по 40 и по 100. Естественно, стараются привлечь людей, хоть сколько-нибудь знакомых с интересующим предметом. Рассаживают их по одному.
Начинается подготовка. Стряпчий составляет анкету. Вопросы анкеты должны полноценно охватывать наш интерес, от «Известен ли тебе окольничий Адашев?» – до «Чем сей враг погубил царицу Настасью?». Вопросы конкретные разбавляются дурацкими, типа «Какой конь лучше — бледный или вороной?».
Арестанты вызываются поочередно и отвечают на вопросы анкеты. Не стоит надеяться, что вы сразу раскроете дело. Фокус не в этом.
Из массы респондентов выделяются те, кто на очевидные вопросы дает уклончивые или заведомо ложные ответы. Если мужик отвечает, что вороной конь пашет злее, а у бледного, видать, малокровие, — гоните его в шею. А если начинает крутить, мол, купец, герой, царь и разбойник одинаково смертны, — берите его на заметку. Если он врет очевидно и заметно, — хватайте его! Это слабое звено. Таких господ оставляют для теплой беседы, остальных отпускают или консервируют впрок. Пытать их вредно, они оговорят себя, и вы запутаетесь.
Теперь начинается жестокая порка врунов. Именно из их тел есть шанс выжать истину.
Повальный обыск, объявленный по приказу Грозного начался сразу после Рождества Богородицы. Кроме родственников Адашева, по листу Филимонова опрашивались почти все дворцовые слуги, вообще все люди царицы Настасьи, остатки июньского захвата по Тучковскому делу, сторожа и даже несколько стрельцов Истомина, побывавших за лето в горячих точках — при ямах, на казнях, в облавах.
Главной целью опроса Филимонов считал данные на князя Курлятьева — других членов Адашевской партии под рукой не было. Самого князя Ермилыч раскрутить не надеялся. Высокий, гордый мужчина строгой наружности вряд ли поддастся моральному давлению. А физически пытать князей без полной уверенности и приказа царя не полагалось.
Основными в листе, таким образом, были вопросы о подозрительных высказываниях князя Дмитрия, слухи и сплетни вокруг его терема. Ермилыч замаскировал курлятьевскую тему всякой ерундой — «Не слыхать ли чего о колдовстве?» да «Не было ли во дворце весной и летом чужих людей?» и приступил к «обыску».
По Курлятьеву ничего определенного не получалось. Двое ушлых слуг, почуявших куда ветер дует, сказали было, что точно ничего не знают, но вообще князь Дмитрий им никогда не нравился. Филимонов с полным правом отдал их Егору. Кнут взвизгнул по разу. Холопы, ошалевшие от непонимания, завопили, что готовы за князя Дмитрия в огонь и в воду!
Отправили уродов в яму.
Шли третьи сутки «обыска» — и все напрасно. Филимонов заметно приуныл, без видимого интереса рассматривал бледные лица свидетелей, лениво спрашивал, не очень внимательно слушал. Одним из последних пригласили Мирона — комнатного слугу ключника Петрова. Его, как и других дворцовых, взаперти не держали, — Анисим сам его привел и настойчиво просил не слишком прижимать. Ручался за парня. Мирон производил впечатление простецкое. Отвечал бойко, открыто, старался добавить больше подробностей, и Филимонову приходилось его прерывать. На вопрос, не видал ли во дворце чужих, Мирон сказал, что чужих дальше крыльца не пускают, а народу и своего предостаточно толчется, — всех не перечесть.
Филимонов отпустил слугу, но последние слова задели его. Тут подвернулся Смирной.
— Слышь, Федор, ты коней царю посчитал?
— Нет, он больше не спрашивает.
— А людей?
— Тоже не беспокоит. Ты думаешь, я наврал про 150 тысяч? Могу доказать. Ошибаюсь тысяч на пять в ту или другую сторону. В Москве четыре города, пятнадцать слобод, сто шестьдесят околотков ...
— Да нет, я о другом. Москву ты посчитал, а Кремль в нее входит? Ты его отдельно считал или как?
— Кремль значения не имеет, тут и тысячи народу нет.
— «Кремль значения не имеет», — так и запишем! — улыбнулся Ермилыч.
