Целые дни они проводили на той самой высокой площадке у края обрыва. Фигул расчистил место, вырубив прилегающие кусты, поставил там два кресла и столик и с утра до позднего вечера таскал туда вино и закуски. Вина, впрочем, Тиберий с Фрасиллом пили немного, ведь оно, хоть и веселя душу, притупляет зрение — а сейчас острое зрение нужно было Тиберию как никогда.
И снова возникла мысль о шутке, которую с ними (с ним) кто-то проделывает. Несколько раз Фрасилл, бледнея, торжественно указывал пальцем на далекий парус и объявлял, что вот он, тот самый корабль! Все бросалось, недоеденная пища оставлялась чайкам, которые повадились собираться возле мыса в большом количестве. Тиберий с Фрасиллом вскакивали на лошадей, всегда в светлое время суток стоявших под седлами, и летели во весь опор в город, чтобы встретить доброго вестника прямо в порту. И всегда ошибались, вернее, пожинали плоды очередной ошибки Фрасилла.
После нескольких таких бесполезных поездок Тиберий затаил в душе злость против Фрасилла. Никак не высказывая своих чувств астрологу, он думал: уж не сам ли Фрасилл, исполняя чью-то недобрую волю, шутит с ним, а вовсе не высшие силы, о которых он разглагольствует? В это легко было поверить: прилет на Родос римского орла означал то, что наступило время явных божественных знамений, но почему же астролог, который должен во всем этом разбираться с легкостью, делает одну непростительную ошибку за другой? Подозрения против Фрасилла с каждым днем становились все сильней.
А знамения не прекращались. Как-то раз, встав с постели и надев вместо римской тоги привычную греческую одежду, Тиберий пережил очередное потрясение. (Хитон в отличие от тоги можно было надеть и без посторонней помощи, потому Тиберий его и надевал — чтобы сэкономить время, и потому-то в спальне не оказалось Фигула, который мог бы подтвердить увиденное.) Тиберию показалось, что хитон на нем загорелся, причем каким-то зловещим багровым пламенем. Пламя не обжигало, но этого и не нужно было — он так испугался, что содрал с себя хитон в мгновение ока, безжалостно разорвав грубую ткань. Отбросив пламенеющее тряпье в сторону, Тиберий с облегчением обнаружил, что оно больше не горит, — просто кучка рваных тряпок, и не более. Только тогда отлегло от сердца и он догадался позвать Фигула. С его помощью он надел тогу уже без неожиданностей.
Он рассказал об этом случае Фрасиллу и сам же его растолковал, вызвав уважительное одобрение астролога. Это был знак: не смей носить чужой одежды, ты — римлянин и обязан ходить в тоге. Для чего же еще Тиберию напомнили, что он — римлянин, если не для того, чтобы подготовить его к появлению на римских улицах, в тоге, полноправным гражданином?
Дежурства на смотровой площадке возобновились. Правда, Фрасилл уже не торопился всякий понравившийся ему парус объявлять вестником удачи — наверное, стал применять для верного определения какой-то более сложный метод, обеспечивающий большую точность. Но тут уж и Тиберий решил применить к Фрасиллу свой собственный метод. Он только ждал удобного случая.
Через три дня после того, как на Тиберии загорелся хитон, Фрасилл вдруг заметил тот самый корабль. Он заволновался. Тиберий тоже приготовился.
Фрасилл встал, весь белый как мел, и произнес, глядя на выжидающего хозяина:
— Вот тот корабль, Тиберий Клавдий, везет тебе известия, которые ты ждешь.
— Судьба улыбнулась мне? Неужели? — холодно спросил Тиберий, — Превосходно, Фрасилл. Я рад. Но что ты скажешь о своей собственной судьбе? Будет ли и она благоприятной? Мне так хочется, чтобы тебе тоже повезло в такой день!
Расчет Тиберия был прост: если астролога действительно посетило озарение и он верно угадал корабль, то и касательно своего ближайшего будущего не должен ошибиться. А дело было в том, что Тиберий твердо решил убить Фрасилла. Если бы Фрасилл сказал, что и его судьба поворачивает в лучшую сторону вместе с судьбой Тиберия, то через секунду полетел бы, раскоряченный, на острые камни, с которых море, далеко внизу, пыталось слизать белую пену. Тиберий напряг руку для удара.
— Боги мои! — вдруг воскликнул Фрасилл, — О, мне грозит большая опасность! Мне страшно, хозяин!
Тиберий сразу забыл о всех своих подозрениях. Астролог в самом деле обладал даром предвидеть — и уж конечно не ошибался насчет корабля в этот раз. Со слезами на глазах он обнял Фрасилла и успокоил его, сказав, что опасности теперь нет.
Они сели на лошадей и поехали в город — получать радостное известие.
В пакете, который передал Тиберию посыльный, вместе с письмом Ливии был приказ Августа, позволявший ссыльному покинуть Родос и вернуться в Рим.
Разумеется — в качестве частного лица. Только частного лица.
16
Друз Младший, сын Тиберия, за время отсутствия отца в Риме вырос и стал уже настоящим мужчиной, нуждающимся в ежедневном бритье. Лицом он походил на отца, но тонкость черт, доставшаяся ему от Випсании, делала Друза необычайно красивым. Среди всех, кто собрался в принадлежавшем Ливии доме приветствовать вернувшегося Тиберия, Друз выглядел самым спокойным, если не сказать — равнодушным. Он не понимал, почему такому простому событию (которое к тому же не будет иметь никаких политических последствий, как было объявлено Августом) придается такое большое значение.
Новый дом Ливии находился на Эсквилине, недалеко от садов Мецената. Она купила его недавно, сказав Августу, что с возрастом все чаще испытывает потребность в уединении и отдыхе. На самом же деле дом предназначался для того, чтобы удобнее было видеться с Тиберием — свой старый дом он отдал Друзу Младшему, а сам поселился тут же, возле меценатовских садов. Ливия не могла каждый день приглашать Тиберия во дворец, это вызвало бы много ненужных разговоров, а здесь, в частном владении, свидания матери с сыном выглядели бы вполне естественно.
Ливия собрала всю семью, чтобы представить Тиберия. Это могло считаться как бы новым обоюдным знакомством — все-таки не виделись больше шести лет.
Если за то время, что Тиберий провел в изгнании, даже Рим изменился неузнаваемо — Август повсюду развернул строительство храмов и общественных зданий, облицовывал мрамором кирпичные стены домов, сносил все ветхое, чтобы расчистить место для новых построек, то, наверное, и люди стали другими. Да это и было видно.
Мало изменившейся казалась только сама Ливия. Ей скоро исполнится шестьдесят, но она сохранила цвет лица, умудрилась почти не поседеть и держала все ту же царственную осанку, которая всегда отличала ее от других женщин — как бы они ни пыжились, изображая достоинство римских матрон. Впрочем, держаться так Ливии, безусловно, помогало сознание того, что она — главное действующее лицо в Риме. А уж сейчас-то она тем более чувствовала себя хозяйкой положения.
Семья собралась на простой семейный обед, без гостей, почти в полном составе. Ливия была — само радушие. Она заново знакомила Тиберия со всеми, заодно получая прекрасную возможность увидеть, кто и как относится к ее сыну. Неофициальная обстановка способствует проявлению неофициальных чувств.
Друз Младший прибыл первым. Обменявшись с Тиберием приветствиями, терпеливо перенеся изъявление отцовской радости по поводу встречи (Тиберий обнял сына, сжав объятия несколько крепче, чем следовало, — дал ощутить Друзу свое превосходство в силе), был заметно смущен и не знал, о чем говорить с отцом. Не расспрашивать же его о жизни на Родосе, тем более что слухов о поведении Тиберия в ссылке ходило по Риму достаточно, и самых разнообразных, так что начни задавать вопросы — и попадешь в неловкое положение. Пережив несколько томительных минут, Друз, как спасению, обрадовался приезду остальных родственников, с которыми обычно не любил общаться и отношений не поддерживал.
Приехала Антония, вдова Друза Старшего. С ней была Ливилла, жена Гая, гостившая сейчас в Риме, и младший сын Клавдий, из хромого и заикающегося мальчика превратившийся в хромого и заикающегося юношу. Антония поздоровалась с Тиберием тепло, потому что традиционно разделяла к нему такие же добрые чувства, что и ее покойный муж.
Сразу вслед за Антонией появился ее старший сын — Германик. Его появление заставило Тиберия вздрогнуть — так он походил на отца, и не только внешне, но и манерой держаться, жестами, взглядом и даже голосом. Словно вернулись старые времена, и в комнату вошел неунывающий и никого на свете не боящийся Друз — самый лучший человек и товарищ, которого Тиберию когда-то даровали боги. И которого он не сумел, да и не захотел уберечь. Странным образом при виде Германика Тиберий вместе с волной сладкой грусти, поднявшейся в душе, ощутил острый холодок злости по отношению к этому красивому юноше. Тем не менее ему любопытно было видеть племянника, и, обнимая его, Тиберий получил ответное дружеское объятие.
