Пётр бледнел и потел, стоя под ласковым солнцем, бледным и тусклым среди набежавших облаков, стаскивал с головы свою чёрную волосяную шляпу, чесал затылок и остервенело царапал макушку головы, снова нахлобучивал шляпу и до боли в глазах вглядывался в османский лагерь.
Вот сейчас загудят рожки и задудят трубы, забьют барабаны, раздадутся дикие крики — и взбурлится море людских голов, потечёт к лагерю...
Но проходила минута за минутой, ровный свет дня уже установил свой порядок на земле, а ни трубача, ни атаки всё не было...
Золочёный шатёр визиря располагался на высоком холме, но со всех сторон его обступали деревья, и Пётр видел только верхушку шатра с золотым полумесяцем на зелёном поле знамени. Ничего не удавалось разглядеть сквозь деревья, лишь видно было движение теней да слышался издалека неясный гул.
Если бы Пётр видел и знал, что происходит в шатре великого визиря, он успокоился бы.
Но трубача всё не было, хотя солнце уже перевалило за полдень. Но и атаки, слава богу, турки не объявляли...
А там, в шатре Балтаджи, шли такие бурные споры, что великий визирь хотел уже было затыкать уши. Он сидел на расшитых шёлком мягких подушках, по-турецки скрестив ноги, слушал своих военачальников и размышлял.
У шатра грозно шумели янычары. Они видели, как приехал трубач, понимали, что дело идёт к миру, и теперь дожидались решения великого визиря. А он медлил и лишь слушал одного за другим своих сподвижников.
Больше всех суетился и кричал крымский хан с реденькой бородкой клинышком и грозным взглядом раскосых серых глаз.
Ему казалось, что добыча уже в его руках, что русские пушки, русские кафтаны, русские мушкеты достанутся ему, если только великий визирь отдаст приказ атаковать.
И вовсе неважно было ему, сколько своих крымцев положит он за эту добычу, сколько трупов устелют поле перед русским лагерем.
Горячился и граф Понятовский. Карл сидел в Бендерах, ликовал и ждал, когда же наконец русский царь будет пленён, когда накинут ему на шею верёвку шкловства — рабства — и выведут на позорный невольничий рынок.
И потому Понятовский горой стоял за атаку, но советовал выждать: дороги перерезаны, в лагере может начаться голод и бескормица и тогда бери русских голыми руками.
Но визирь слушал грозный шум собравшихся у шатра янычар.
Он слышал отдельные выкрики, понимал, что смерть стольких янычар поразила отборные ряды турецких воинов, что впервые встретились они со смертоносным огнём русской артиллерии и не в силах были пережить эту ужасную бойню.
Семь тысяч солдат не досчитались янычары в своих рядах за один только день сражения, а что может быть дальше?
И они глухо роптали...
Но они не стали ждать, когда великий визирь примет решение: ворвавшись в шатёр, потрясая оружием, кричали они, чтобы визирь заключил мир.
Они, янычары, не хотят больше гибнуть под пушечным огнём, они никогда ещё не видели такого убийственного огня.
Это было самое настоящее восстание.
Балтаджи Мехмед-паша остался внешне спокоен, пристально глядел на янычар своими пронзительными глазами из-под красных, выкрашенных хной бровей, слушал и молчал.
А русский трубач и двое его сопровождавших сидели на земляной приступке возле шатра и слушали гортанные голоса, раздающиеся в шатре.
Руки их были связаны за спиной, головы обнажены, но они покорно ждали своей участи. Отрубят головы — что ж, такова воля Божья, отпустят с миром — тоже на всё воля Божья.
Однако они не заметили дикой враждебности турок по отношению к парламентёрам и надеялись, что османы, скорее всего, склонятся к миру. Недаром эти крики и угрожающие голоса слышались из шатра долгие часы.
Наконец их поставили на ноги, развязали руки, посадили на своих лошадей.
Визирь сам вышел из шатра и коротко сказал через толмача:
— Ответ принесёт осман.
И провели турки посланцев через весь лагерь к передовым пикетам русских.
Пётр сам долго и усердно расспрашивал посланцев. Что ж, нет ответа — это уже ответ, нет атаки — это уже хоть и ответ, но двусмысленный.
И снова заседал в шатре Шереметева военный совет. И вновь готовились здесь к прорыву через блокаду, намеревались биться до последнего, но не попадать в плен, в рабство — в шкловство.
Долго ещё шли бы споры в шатре Балтаджи Мехмед-паши, если бы не привели к нему очередного лазутчика с новыми вестями.
На помощь русским шли свежие силы, целый корпус или два, как говорил лазутчик, и они уже в одном дне пути от русского лагеря.
Визирь сообразил, что подходила армия князя Репнина...
Тогда он послал в русский лагерь Ибрагима-эфенди с посланием к главнокомандующему Шереметеву — именно Борис Петрович подписал послание к визирю.
«Пусть пришлют знатного человека, владеющего турецким языком, нам незачем больше драться, надо устроить мир, нарушенный не по воле обеих сторон» — так говорилось в этом послании.
Пётр едва не вскочил с места и не обнял Ибрагима-эфенди. Но сдержался, не выдал своего инкогнито: никто в турецком лагере так и не знал русского царя в лицо...
— Когда пожелает принять нашего посланца великий визирь? — спросил Шереметев.
Ибрагим-эфенди слегка склонился перед Борисом Петровичем: теперь, когда устанавливалось перемирие, надо было уважать своих недавних врагов, а нынешних друзей.
— Когда будет угодно вашему сиятельству...
— Хорошо, — заключил Шереметев, — пусть великий визирь примет нашего посланца завтра к обеду.
С тем и уехал Ибрагим-эфенди из русского лагеря.
Едва вернувшись в свой шатёр, Пётр бухнулся на колени перед иконой Богоматери:
— Господи, Пресвятая Матерь Божия, вы чудо сотворили! Если мир будет подписан, значит, я родился в рубашке, значит, Господи, на моей ты стороне и защищаешь меня, под твоей рукой я хожу...
Он опустил голову, мелко крестясь, и приказал провести в лагере благодарственный молебен.
Чудо свершилось — армия не попала в плен, он не погиб. Только Бог мог сделать это чудо...
Никогда Пётр не был слишком религиозным, а над иными церковными обрядами и глумился. Но чудо спасения в Прутском походе заставило его уверовать во Всевышнего глубоко и страстно.
Теперь надо было подыскать достойного и знатного человека для переговоров о мире.
Единственным человеком, знавшим турецкий и, кроме того, пользовавшимся уважением других держав, оказался на этот час подканцлер Пётр Павлович Шафиров.
Он догнал русскую армию уже на подходе к Пруту и теперь участвовал во всех военных советах.
Крещёный еврей, он был необходим Петру как знаток Востока, как человек, умеющий в любой ситуации чувствовать себя спокойно и достойно.
Только он один и мог разговаривать с визирем на равных.
Но Пётр Павлович сразу заявил, что сухая ложка рот дерёт.
Пётр удивлённо поднял брови.
— Бакшиш надобен, — объяснил Шафиров, — без подарка турки не станут и разговаривать.
Пётр перевёл взгляд на Кантемира, и князь наклонением головы дал понять, что подканцлер прав и что необходим такой подарок, который бы и самого визиря склонил к мирным переговорам.
Царь забегал по шатру Шереметева — тут, как и всегда в последние дни, собрались все старшие офицеры, все высшие военачальники. Среди них сидела и Екатерина.
— Что у нас в армейской казне? — спросил Пётр у Шереметева.
— Жалованье не плачено уже за несколько месяцев, казна пуста, едва червонцев пятьдесят наберётся, — угрюмо ответил Шереметев.
— Выгребай что есть, — приказал Пётр.
И Шереметев вынул из своего походного сундука оставшиеся жалкие золотые червонцы.
Они сиротливой кучкой лежали на столе, и Шафиров горестно отвернулся.
— Да Балтаджи и разговаривать не станет за такие деньги, — хмуро сказал он.
— Дай-ка твою шляпу, Петруша, — поднялась со своего места Екатерина.
Она сняла с Петра видавшую виды чёрную шляпу, поглядела на всех ясными карими глазами, неторопливо сдёрнула все перстни со своих полных пальцев и бросила их на дно шляпы. Они утонули в её чёрном пространстве.
Екатерина снова оглядела всех, с сомнением посмотрела на дно шляпы, взяла её двумя пальцами за поля и вышла из шатра.
Её не было довольно долго. Но когда она вернулась из шатра женщин, где жила со своими приближёнными и жёнами офицеров, шляпа была полна.
Чего тут только не было — огромные перстни с крупными алмазами, золотые кольца с синими сапфирами, бриллиантовые подвески и бирюзовые серьги, крупные, в три ряда жемчужные ожерелья, броши, аграфы.
На самой Екатерине не осталось ни одного кольца, ни одной серёжки, ни одного ряда самых мелких жемчужин — она всё сложила в старую, потрёпанную шляпу Петра.
Положив шляпу на стол перед Шафировым, Екатерина важно сказала:
