Отлучки государя из Москвы, наконец, стали принимать изумительные размеры: иногда он уезжал верст за пятьдесят, даже за сто и оставался на охоте больше месяца.
Алексей Долгорукий из себя выходил, что так долго приходится ему возиться и все же еще не достигать никаких решительных результатов.«Ну, да уж добьюсь же я, добьюсь! — повторял он себе. — Уж будет Катюша императрицей; так или иначе, а дело сделаю». Он призывал к себе Катюшу и начинал ей всякие внушения делать. Сначала она их молча выслушивала, но в последнее время совсем от рук отбилась.
— Эх, детками Бог наградил! — кричал и топал ногами Алексей Григорьевич. — Да что ж вы все с ума сошли, что ли? То Иван глупость какую‑нибудь выкинет, а вот и ты упрямиться стала, что ж это! Очнись, одумайся, глупая!
Княжна Катерина сверкала на отца своими черными глазами и повторяла одно и то же, что ни за что не станет она навязываться. Иной раз так страшно взглянет, что Алексей Григорьевич и слова не найдет, зашипит только, плюнет и уйдет к себе в сердцах.
— Жена! Прасковья! — кричит он. — Да образумь ты девку!
А княгиня только плечами пожимает.
«Да полно, нет ли тут чего‑нибудь? — догадался, наконец, Алексей Григорьевич. — Не завелся ли у доченьки какой предмет посторонний?!«Спросил он об этом княгиню, а та ему и говорит:
— Точно, замечаю я в последнее время, что есть этот предмет у нее.
— Кто же, кто? Говори…
— Да вот, этот франтик молодой, шурин цесарского посланника, Миллезимо…
— Так что ж вы голову с меня снять, что ли, хотите? Как прежде‑то ты мне об этом не говорила?! — закричал в совершенной ярости Алексей Григорьевич.
— Как же мне было говорить, когда сама я того не знала? Только что заметила, вот и говорю.
— А! Так это Миллезимо, — злобно шептал Долгорукий, — Миллезимо!.. Ну так… во–первых, ноги его не будет у нас в доме, это само собою, а во–вторых, проучу я его хорошенько. Ну, а что до доченьки, так еще посмотрим!..
Он призвал к себе княжну Катерину.
— Ты тут, говорят, непотребства разные заводить хочешь — с австрияком амуришься?!
Княжна побледнела. Она ли не скрывала от всех своего чувства и своих редких тайных свиданий с молодым графом, — а вот все‑таки же узнали!
— Я не завожу никаких непотребств, — стиснув зубы, вся дрожа, проговорила она, — а кабы и завела что, так кто тому виною? Ты сам, батюшка, меня учишь вести себя не так, как подобает честной девушке.
Алексей Григорьевич кинулся к дочери с поднятыми кулаками, но спохватился, удержался, и только глядел на нее с ненавистью.
— Ну, что ж, батюшка, бей меня, бей, тогда, может, я краше сделаюсь… Может, больше на меня, битую, позарится государь; бей меня, вот я вся пред тобою!
И она, сверкая глазами, подходила к отцу. Она его вызывала.
Вся кровь поднималась ему в голову, и он сжимал кулаки, но все же не трогался с места.
«И как это только родятся такие аспиды»! — думал он. — Так бы вот исколотил ее… а нельзя, нет, нельзя: будет царской невестой, будет царицей, припомнит. Нет, что это я, — нельзя так говорить теперь с нею».
Он сделал над собою усилие: кулаки его разжались, с лица пропала злобное выражение. Он тихо подошел к дочери и положил руку свою на плечо ей.
— За кого же ты меня считаешь, Катюша?! Точно, что ты меня очень рассердила; ведь ты знаешь, как я люблю тебя, о тебе вся моя забота. И тошно мне, что ты не хочешь понять этого, что ты бежишь от своего счастья. Ведь если я и сержусь теперь, так не на тебя, пойми ты, дитя неразумное, а на то, что ты вот себе гибель хочешь приготовить.
— Приготовлю гибель себе, так твоими же руками! — мрачно проговорила княжна Катерина и вышла от отца так величественно, взглянула на него так грозно, так свысока, что ему показалось, будто она и впрямь уже его государыня, а он ее подданный.
«Но ведь нельзя же, нельзя же оставить это дело! — думал он. — Нужно как‑нибудь свернуть шею проклятому Миллезимо, нужно удалить, чтоб и духу его здесь не было, да как это сделать, к чему придраться? Ведь у мальчишки этого тоже сила немалая — шурин графа Братислава! За него заступятся и другие иностранные министры, такую историю поднимут, что и не расхлебаешь… А все ж таки нужно попытаться». Случай попытаться скоро представился Алексею Григорьевичу.
Версты за четыре от Москвы граф Вратислав нанял себе для охоты участок леса. Как‑то выехал он рано утром с молодым Миллезимо поохотиться. Ехали они в экипаже, с ружьями за плечами, и пришлось проезжать им мимо дома князя Долгорукого. Он был у себя и увидел их. Внезапная мысль пришла ему в голову — «ну так погоди ж, погоди!» — шептал он.
И вот зовет он к себе двух гренадер своей гвардии (у него была уж и своя гвардия) и спешно отдает им какие‑то приказания. Гренадеры отправляются по направлению проехавшего экипажа графа Братислава.
Охотники у опушки леса вылезли из экипажа и углубились в чащу. Вот скоро раздался выстрел, потом другой, третий, потом в нескольких стах шагах опять выстрел. Два гренадера Долгорукого кинулись в ту чащу на выстрелы. Смотрят, пред ними граф Вратислав.
«Нет, это не тот, — шепчет один другому, — этого оставим, пойдем в ту сторону».
И они поспешили туда, где был Миллезимо. Он стоял за деревом и осторожно прицеливался в птицу. Раздался выстрел, птица вспорхнула, сделала несколько движений в воздухе и упала, как камень, в траву густую. И в эту же самую минуту четыре крепких руки схватили Миллезимо за плечи.
— Что это, что? — изумленно обернулся он.
Перед ним два гренадера, и крепко держат они его за руки и не выпускают.
— Оставьте! Что такое? — ломаным русским языком спросил он их.
— А то, что от его императорского величества не приказано здесь охотиться, а приказано всех, кто стреляет, схватывать и вести к его величеству.
— Может, это и так, — отвечал Миллезимо, соображая, что вышло только недоразумение, — но все же меня вы не смеете трогать, я кавалер императорского министра. К тому же, эта лесная дача нанята моим шурином, и я имею всякое право здесь охотиться. Оставьте же меня в покое, идите своей дорогой.
Но гренадеры не слушались. Самым бесцеремонным образом скрутили они назад ему руки и потащили за собой.
— Да постойте, куда вы, наконец! — взбешенный, кричал он. — Если вы мне не верите, если вы меня не знаете, так отведите сначала к другому охотнику, вон тот тоже охотится, слышите выстрелы, тогда поймете в чем дело.
Но они его не слушали и тащили из леса. Вот его экипаж; он говорит, что пускай хоть отпустят его, он поедет в карете. Они и этого слушать не хотят: тащат его пешком. Вот они уж в городе. Граф Миллезимо, с крепко связанными назад руками, должен идти между двумя гренадерами, утопая в грязи, должен идти мимо гауптвахты дворца, откуда на него смотрят офицеры и гвардия, идти до самого дома князя Долгорукого — всего пути около трех верст было. Гренадеры не отпускали его ни на шаг от себя и громко ругались. Граф понимал русский язык, понимал, что это такие ругательства, хуже которых и выдумать невозможно. Сначала взбешенный и оскорбленный, теперь он решился молчать и терпеливо выносить все это.«Конечно, сейчас все разъяснится, глупые гренадеры будут наказаны за их поступок».
Подошли к дому Долгоруких, вот хорошо знакомый ему сад, вот та ограда, через которую перелезал он на свидания с княжной. Алексей Долгорукий вышел на крыльцо, увидев Миллезимо, нисколько не смутился, но поспешил отдать гренадерам приказание развязать ему руки, даже не поклонился молодому графу, не впустил его к себе в дом, только сказал ему из дверей:
— Жалею, что вы попались в эту историю.
— Да помилуйте, князь, — отчаянно кричал Миллезимо, — что ж это, наконец, такое? Прикажите немедленно отпустить меня.
— Вас взяли по приказанию царя.
— Прекрасно, но ведь вы же должны понять, что тут недоразумение, меня никто оскорблять не смеет. Я требую, чтобы вы немедленно распорядились наказать этих грубых солдат, которые не только связали меня, но даже оскорбляли и ругались.
— Нет, я их не накажу, — сухо отвечал Долгорукий, — они исполнили свою обязанность. Мне некогда говорить с вами, граф, идите своей дорогой.
И князь Алексей Григорьевич повернулся к нему спиною, вошел в дом и запер за собою дверь. Солдаты развязали, наконец, Миллезимо руки и скрылись. Он остался один перед запертой дверью. В первую минуту ему хотелось вломиться в дом и проучить хорошенько зазнавшегося вельможу, но дверь была заперта на ключ, и он тщетно в нее стучался.
Конечно, в тот же день поднялась история; Миллезимо рассказал обо всем графу Братиславу. Тот пришел в бешенство и так расстроился, что даже почувствовал себя дурно. Он послал секретаря посольства к герцогу де–Лирия сообщить ему о случившемся и просить его принять участие в этом деле.
Герцог де–Лирия в свою очередь немедленно отправился к Остерману. Он толковал ему о важности оскорбления, нанесенного в лице Миллезимо цесарскому посольству, о необходимости дать графу Братиславу надлежащее удовлетворение и окончить это дело тихо во избежание публичности. Если Вратислав не будет удовлетворен, он пойдет дальше, наверное, а принимая во внимание близкое родство государя с цесарем, можно ожидать весьма неприятных последствий. Остерман согласился с герцогом, хорошо понял, что нужно всячески удовлетворить графа Братислава и Миллезимо, даже прежде, чем они этого будут требовать.
