О Македонии много говорил и Хоботов. Ему нравилось по вечерам обстоятельно беседовать с летчиками, но тон у него теперь был не тот, что прежде, а покровительственно-поучающий, и Быкова больше, чем других, раздражали снисходительные разъяснения заводчика.
— Теперь все по-другому пойдет, — говорил Хоботов как-то вечером, полулежа на большом диване с деревянной спинкой. — Македония — это, братцы, такой орешек, о который много зубов было обломано… Но теперь македонские мужики получат полную свободу… Для того я и еду на Балканы, чтобы ускорить освобождение славян…
— А не для своей выгоды? — прищурившись, спросил медленно прохаживавшийся по комнате Быков.
— Выгоды? — недоуменно переспросил Хоботов. — Ты что-то путаешь, братец…
— Я тебе не братец. Но неужто ты не понимаешь, что цели у нас с тобой разные?
Хоботов обиделся и прекратил разговор. С тех пор изменилось его отношение ко всем летчикам, — он с ними говорил только о делах, только на служебные темы…
Когда садились на пароход в Одессе, встретили Тентенникова: он также ехал на войну и, по приглашению сербского правительства, направлялся в Белград.
На рассвете, когда пароход, тяжело покачиваясь, отдал швартовы, Победоносцев сказал, строго посматривая на влажные, скользкие крыши города:
— Что нас ждет впереди? Ведь мы теперь боевое крещение принимаем…
Огромный маяк пропал за высокой волной, и пароход вышел в открытое море. Ветер крепчал. Могучие волны яростно били в борта. Берег исчез за туманной дымкой. Летчики недолго походили по палубе и спустились в ресторан.
За круглым столом сидел усатый мужчина в желтых крагах и пил пиво. Лицо его показалось знакомым Тентенникову. Рядом с усачом сидел, просматривая газету, худенький человечек с маленьким, незначительным лицом и пышными бровями.
Тентенников с удивлением посмотрел на соседей и, почесывая щеку, мучительно вспоминал, где видел усатого господина, важно отпивающего пиво из цветного граненого бокала.
Тентенникову показалось уже, что он обознался, как вдруг господин в крагах начал закручивать усы, и летчик узнал Пылаева. Тот несколько изменился за год, чуть набрякли щеки да проседь кое-где прошла по вискам.
— Милейший! — закричал Тентенников. — Ты-то здесь чем промышляешь?
Услышав знакомый голос, Пылаев вздрогнул, важно встал из-за стола, посмотрел на Тентенникова недоверчивыми глазами и улыбнулся.
— Дорогой мой, какими судьбами?.. Сердечно рад! — улыбаясь и вытирая глаза платочком, растерянно заговорил Пылаев, направляясь к летчику. — Я о вас вспоминал, газетки почитывал… Не воевать ли едете, дорогуша?..
— С кем ты беседуешь? — громко спросил Быков, рассматривая румяное, холеное лицо Пылаева.
— Мошенник один, — не подавая изворотливому антрепренеру руки, ответил Тентенников, — прохвост…
— Что вы, что вы, — добродушно улыбался Пылаев. — Тоже наговорите, господа летчики невесть что смогут про меня подумать. Разрешите отрекомендоваться. Вас я, господин Быков, сразу по фотографическим снимкам узнал…
— Нет, ты мне скажи, как втерся сюда? — не переставал допытываться Тентенников.
Пылаев замолчал и снова вернулся на свое прежнее место. Тентенников рассказал приятелям историю знакомства с Пылаевым. Они долго хохотали, особенно когда Тентенников описывал отъезд антрепренера из Нижнего Тагила.
На другой день пароход подошел к гирлу Дуная. На румынской границе началась хлопотливая проверка паспортов и багажа, — пришлось сойти на берег, ожидать часа два, и только в сумерки таможенные чиновники впустили пассажиров на пароход.
Ночью пароход плыл вверх по Дунаю. Туманы клубились над волнами. Лоцман сердито жевал табак и клялся, что никогда еще не видел более безрадостной ночи на этой реке. На каждой версте, прорезая тяжелые волны, подымались вязкие мели, пароход качало еще больше, чем на Черном море.
Летчики сидели в кают-компании первого класса и, скучая, просматривали старые одесские газеты. На пароходе появились новые пассажиры: чешский торговец, возвращавшийся в Прагу, молоденькая англичанка в коротком полосатом жакете и несколько итальянцев — они держались особняком и все время оживленно спорили. Но самым интересным пассажиром был пожилой болгарин; он одиноко сидел за ломберным столом и исподлобья поглядывал на посетителей кают-компании, не снимая надвинутой на самые брови круглой шапочки. В расшитых бисером сафьяновых сапогах, в пышном поясе, с медалями и крестиками на широкой груди и огромным маузером на шнуре, седобородый и отяжелевший с годами, он казался особенно красивым. Победоносцев с любопытством смотрел на загорелого усталого человека, портреты которого были напечатаны во всех одесских газетах: капитан парохода рассказал, что старый болгарин прославился в первых сражениях нынешней войны и турецкий паша много лир обещал за голову храбреца. Скрипнула дверь, и в кают-компанию вошел Пылаев. На нем не было уже ни серого туристского костюма, ни желтых щеголеватых краг. В военной форме, мешковато топорщившейся на широкой спине, Пылаев казался выше и тоньше. На груди его висело штук пять бронзовых медалей.
— Где наворовал? — тыкая пальцем в грудь Пылаева, спросил Тентенников: он теперь не мог без раздражения смотреть на этого человека.
Пылаев молчал и старался держаться подальше от своего недруга.
Рассветало. Заревел пароходный гудок. Издалека отозвался смутный нарастающий гул голосов. Летчики вышли на палубу и увидели маленький городок, раскинувшийся на берегу Дуная. Это был Рущук. Почти все пассажиры сошли на пристань. Пылаева и худенького господина, его попутчика, тоже переодевшегося в военную форму, никто не встречал. Хоботов нанял экипаж, запряженный парой, и поехал в город. Летчики и механики остались ждать на пристани. Здесь Быков и Победоносцев расстались с Тентенниковым: он поехал на пароходе дальше, в Белград. Расцеловались, пообещали встретиться в Адрианополе, помахали кепками, и вот уже последние клочья дыма растаяли в липком тумане.
Хоботов вскоре вернулся и приказал ехать в гостиницу.
В гостинице было скучно, и летчики разбрелись по городу. В тесной сладкарнице заказали бутылку вина и яичницу. Победоносцев рассказывал о давних боях за Рущук, и его слушали внимательно: всех интересовало прошлое Болгарии.
Вечером поехали на прием к губернатору, а оттуда — к одному учителю местной гимназии, невысокому стройному болгарину с темно-карими внимательными глазами и широкой улыбкой, красившей его смуглое лицо, чуть тронутое отметинами оспы. В квартире было много русских книг, на стенах висели репродукции с картин русских художников, все здесь дышало Россией, и Победоносцев с радостью перелистывал свежие книги петербургских толстых журналов, только накануне прибывшие в Рущук.
— Главное, помните, что нельзя судить о Болгарии по тому отношению, которое будете встречать в высших сферах, — говорил болгарин, угощая летчиков папиросами из крепкого, пряного табака. — Кобургская иностранная династия ненавистна народу, прусские юнкера здесь интригуют против России, та часть офицерства, которая училась в Германии, настроена германофильски. Понятно, орудуют в Софии и английские агенты, мечтая о поживе в будущем. А в народе сильна любовь к России, к русской культуре, и стоит только вам сказать болгарскому крестьянину или рабочему, что вы — русские летчики, и тотчас откроются перед вами все двери, тотчас распахнутся все сердца…
Сам он недавно побывал на Шипке, в русском монастыре, превращенном в госпиталь для раненых болгарских солдат и офицеров, и переданные учителем бесхитростные рассказы солдат больше познакомили летчиков с характером народа, чем сенсационные статьи в петербургских газетах. Расставаясь с учителем, уговорились снова встретиться с ним на обратном пути в Россию.
Через два дня пришли ящики с самолетами. Их погрузили на платформу и с товарным поездом отправили в Софию.
В центре Софии стоял царский дворец, обнесенный высокой стеной. Как и дворец русского императора, он был выкрашен в темно-красный цвет. У железных ворот были две полосатые свежевыкрашенные будки. У будок стояли часовые, и штыки их тускло чернели в тумане.
София слыла одним из знаменитейших городов Европы. Здесь перекрещивались интересы великих держав. Издавна правительства Германии и Англии посылали сюда своих наиболее ловких и пронырливых дипломатов, интриговавших против России.
Болгарский крестьянин в жилете, надетом поверх рубахи, в широких шароварах, попав в Софию, долго приглядывался к бестолковой сутолоке базара и внимательно слушал рассказы о боевых действиях. Болгария жила теперь войной. С радостью узнали рабочие и крестьяне, что в Софию прибыли русские летчики. Настоящая Болгария, бедная мужицкая страна, теснилась по отрогам Балкан, мечтая о лучшем будущем. Прекрасен болгарский край, ясны его просторы, могуча его природа. В лесах Странджини Планины в ясные ночи далеко разносится волчий вой. На пастбищах по крутым скалам прыгают горные козы. В Родопах идут дожди, и кажется, что мглистое небо медленно падает на землю. В долине роз — Казанлыке — редко выпадает снег, шумят вековые дубы, пьянит душное благоуханье цветов, и на десятки верст разносится нежный запах.
