Том Холланд - Том Холланд

И все же, хотя победа Помпея снова продемонстрировала, что Республика может позволить себе все, что пожелает, она не завершилась дикарскими мерами, традиционно применявшимися для закрепления урока в памяти побежденных. Являя милосердие, не менее удивительное, чем его победа, Помпеи не только не стал распинать своих пленников, — он приобрел для них земельные участки и помог осесть на земле в качестве свободных крестьян. Он отчетливо понимал, что на разбой людей толкали бездомность и незанятость. И пока вину и за то, и за другое возлагают на Республику, ненависть к Риму никуда не исчезнет. Не стоит даже напоминать, что реабилитация преступников не входила в число обычных мер римской политики. Быть может, существенную роль сыграло то что Помпеи в самый разгар кампании против пиратов нашел время, чтобы посетить обитавшего на Родосе Посидония. Нам известно, что он посетил одну из лекций философа и долго разговаривал с ним после нее в приватной обстановке. Поскольку не было такого обычая, чтобы философы бросали вызов римским предрассудкам, и они только наводили на них интеллектуальный глянец, можно не сомневаться в том, что Помпеи услышал лишь то, что хотел услышать, — однако Посидоний должен был, по меньшей мере, помочь ему сформулировать собственное мнение. Помпеи произвел глубокое впечатление на философа. Посидоний увидел в Помпее долгожданный ответ на свои молитвы: римского аристократа, достойного ценностей своего класса. «Всегда сражайся отважно, — посоветовал он проконсулу при расставании, — и будь выше других». Помпеи с восхищением принял на свой счет эту цитату из Гомера.[131] Словом, он прощал пиратов, пребывая в таком благоприятном расположении духа. Так уж случилось, что поселил он их в городе, получившем имя Помпейополис: милосердие и щедрость должны были вечно прославлять величие полководца. Суровый в бою, милостивый в мирные времена, — что ж удивляться тому, что Посидоний готов был провозгласить его героем своего времени.

Однако Помпеи, со всей присущей ему жадностью, добивался большего. Ему было мало значиться в истории новым Гектором. С раннего детства, причесывая чубчик перед зеркалом, он мечтал о том, что станет новым Александром. И теперь он не намеревался упускать свой шанс. Перед ним лежал весь Восток, суливший такую славу, которой еще не добивался ни один из граждан Рима.

Однажды, весной 66 г. до Р.Х., Лукулл заметил поднявшееся на горизонте облако пыли. Хотя стан его располагался возле леса, на простиравшейся впереди сухой равнине не было ни травинки. Наконец, заметив укрытую облаком пыли бесконечную воинскую колонну, он заметил, что связки прутьев, лежавшие на плечах ликторов командовавшего прибывшим войском полководца, были обвиты лаврами и что листья венков засохли. Его собственные ликторы, отправленные навстречу новоприбывшим, приветствовали их свежими лаврами, в обмен на которые получили сухие венки.

Знаком этим боги лишь подтверждали то, что было превосходно известно всем. После зимнего мятежа власть Лукулла таяла буквально на глазах. Почти не общаясь со своими людьми и, безусловно не доверяя им в бою, он неторопливо вытаскивал свою армию из Армении. Зализывая раны на нагорьях западного Понта, Лукулл был вынужден в беспомощности наблюдать за тем, как Митридат вновь окапывается в своем царстве. Однако испытание это еще не было худшей из мук. На смену Лукуллу прибыл тот самый человек, который более всего домогался его проконсульства, который руками финансистов и прикормленных ими трибунов покушался на его командование.

После победы над пиратами мало кто рискнул бы стать на пути Помпея Великого. Сенатское большинство, немедленно оценившее победителя, отбросив нерешительность, дружно проголосовало за предоставление ему дальнейших, еще более беспрецедентных полномочий. Он не только получил под свое командование величайшее войско из всех, когда-либо посылавшихся Римом на Восток; ему предоставили право решать на месте по собственному разумению вопросы войны и мира. Лукулл, напротив, лишился всего. Многие из его прежних союзников, включая двух бывших консулов и целой рати именитых аристократов, дружно перешли на службу к новому проконсулу. Наблюдая за тем, как его свежие лавровые венки переходят в руки ликторов Помпея, Лукулл, безусловно, одну за другой узнавал безупречно аристократические физиономии, оказавшиеся в свите его врага. Но находили ли они в себе силу посмотреть ему в глаза или же отворачивались в смущении? Триумф и неудача, с точки зрения римлян, представляли собой равным образом занимательный спектакль.

Неудивительно, что встреча Лукулла с Помпеем, начинавшаяся с ледяных интонаций, скоро превратилась в грубую перебранку. Помпеи осмеивал проявленную Лукуллом неспособность разделаться с Митридатом. Лукулл с горечью называл своего сменщика обезумевшим от запаха крови стервятником, прилетающим на трупы войн, начатых лучшими, чем он, людьми. Стычка приобрела такой агрессивный характер, что полководцев пришлось растаскивать, однако проконсулом являлся Помпеи, и в его власти было нанести убийственный удар. Лишив Лукулла оставшихся легионов, он продолжил свой путь, предоставив неудачливому сопернику зализывать раны, нанесенные его уязвленному достоинству на долгом пути в Рим уже в качестве частного гражданина.

Однако нанесенное им оскорбление было куда более жестоким. События подтвердили его похвальбу в том, что именно он сломал спины Митридата и Тиграна, а в стремлении Помпея впиться в загривок своей добыче действительно было нечто от хищника, учуявшего по ветру запах крови. Митридата, теперь уже в последний раз, выставили из собственного царства. Как обычно, царь Понтийский скрылся в горах, однако, несмотря на то, что он вновь сумел обмануть преследователей, грозить теперь он мог только призраком славы — собственным именем. Увидев перед собой преобладающего врага, Тигран немедленно признал это и, не желая скрываться в горах, поспешил сдаться на милость Помпея. Явившегося в лагерь римлян Тиграна заставили спешиться и отдать собственный меч. Добравшись пешком до места, где его ждал Помпеи, царь снял с собственной головы корону и — в злате и пурпуре — опустился в пыль на колени. Однако прежде чем он успел простереться в прахе перед римским полководцем, Помпеи взял его за руки и поднял с колен. Далее он любезно пригласил царя воссесть рядом с ним. А потом с неизменной вежливостью начал излагать условия мира. Армения становилась зависимой от Рима. Тигран должен был отдать в заложники своего сына. Взамен он получил право занять свой собственный престол и еще какие-то мелочи. Несчастный царь поспешно принял все условия. И чтобы отпраздновать событие, Помпеи пригласил Тиграна отобедать в его походном шатре. Таково было образцовое поведение римского полководца: после бесстыдной демонстрации мощи Республики он милостиво даровал побежденному крохи со своего стола.

Актерский гений Помпея нашел для себя превосходную сцену на Востоке. Остро ощущая обращенный на него взгляд истории, великий человек редко упускал возможность занять по отношению к нему самую выигрышную позу. Следуя Александру, он даже возил с собой собственного историка, регистрировавшего всякий геройский поступок, каждое благородное деяние. Сражаясь с царями и ниспровергая их, Помпеи одним глазком все время присматривал за тем, как при этом выглядит. Ему было мало сопротивления непокорных жителей Востока. Ему еще нужно было обниматься с ядовитыми змеями, искать амазонок, продвигаться к опоясывающему землю великому океану. А пока, избавившись от опеки придирчивых зануд из Сената, он мог распоряжаться территориями, как фишками на игральной доске, перекраивать их согласно собственному желанию, распределять короны, упразднять престолы, по-мальчишески верша участь миллионов.

При этом Помпеи отнюдь не забывал о том, что является магистратом римского народа. В конце концов величие гражданина определялось той славой, которую он принес Республике. Помпеи с гордостью хвастал тем, что «застал Азию на краю владений Рима, а оставил ее в самой их середине».[132] Смиряя царей, распоряжаясь царствами, направляя свои походы к краю света, он все подчинял своей единственной цели. Поднимая Тиграна из праха, Помпеи поступал, как подобает суровому защитнику интересов Республики. Иначе сцена лишилась бы своего героического обаяния. Всякая царственная пышность производила внушительное впечатление на варваров, однако истинным предназначением ее было служить занавесом за добродетелями, рожденными свободами Рима. Неудивительно, что рабское подражание Помпея Александру, вызывавшее презрительные насмешки подобных Крассу соперников, весьма одобрялось огромным большинством его сограждан. Они инстинктивно ощущали, что за всем этим кроется не пренебрежение к обычаям надоевшей Республики, но, напротив, подтверждение их высшего достоинства и ценности.