«…изволили, —
читал он внятно, —
представленные от Верховного совета пункты подписать, за которые всенижайше-рабски благодарствуем… Однако же, всемилостивейшая государыня, в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущего беспокойства…»
Кто-то из толпы, не выдержав, кинулся к дверям. Но двери тут же громко бухнули с разлету, уже запертые, и блеснули штыки:
— Назад! Ружья заряжены, а выпущать не велено! Верховники переглянулись: ловушка. Татищев читал — все громче и громче. И гнулась спина его — все ниже и ниже. И поднималась Анна — все выше и выше… Но что это? Опять обман? Она ожидала призыва к полному самодержавию, а вместо этого… затеи какие-то! Татищев кончил чтение и добавил от себя:
— Порадуй же нас, великая государыня, согласием своим.
Опять проекты! Анна чуть не зарыдала в отчаянии. И вздохнули за ее спиной верховные: пока не страшно.
— Обсудим, — успокоенно сказал Голицын Татищеву. — И кондиции митавские совокупим с проектами московскими… Так и будет!
Растопыренными пальцами Анна закрыла лицо. И вдруг — из толпы кавалергардов — рвануло воплями:
— Животы верховным затейщикам вспороть!
— Кости переломаем!
— Да здравствует самодержавие!
Были — наперекор — и другие голоса, предерзостные:
— Самодержавью не бывать… Хватит! Попили крови…
— Воли нам, воли… Доколе мучиться? Фельдмаршалы подняли жезлы, тускло сверкнувшие.
— Тихо! — И с улыбкой вышел вперед Василий Лукич. — С соизволения государыни, мы ныне же, не умытничая, все обсудим…
Но гвардейцы падали ниц перед Анной, мундиры на себе разрывая:
— Хотим по-прежнему… Чтобы как раньше было!
— Тиранствуй над нами, матушка! Казни, мучай… «Вот подлое рабство где…» — И князь Голицын на Черкасского обрушился с высоты места царского:
— Твои ковы холопьи?..
— В окно их! — ревели залы. — На плаху класть… И тогда Черкасский взбодрился.
— Не вы ли, — пригрозил он министрам, — уверили государыню, что кондиции ваши скорпионские с общего ведома составлены? Но вы без нашего согласья всучили их на Митаве, воровски и тихо… Никитич, чего рот открыл? Ударь челобитной!..
Татищев тянул челобитную к Анне, а верховники рвали ее к себе. Тогда императрица — хвать бумагу, и все притихло.
Драки у подножия престола не получилось.
— Ваше величество, — надвинулся на Анну «дракон» Василий Лукич, — проследуем в место тихое, дабы все решить сразу…
Анна заколебалась: в кабинетах-то ее обдурят как миленькую. Дадут ей там хлебнуть с шила патоки. А не пойти — как? И вдруг раздался ужасный вой — родной, сестрицын, Измайловский:
— Нет! Не время рассуждать ныне… Кончать надо! Глаза выкатив, Екатерина Мекленбургская забежала перед Анной.
Руку за лиф сунула — вот и перья. Платье на себе без стыда задрала — вот и чернила. Зубами выхватила затычку из пузырька, перо обмакнула:
— Пиши, сестрица! Чего ждешь? Пиши немедля… Меня слушай!
Дмитрий Михайлович Голицын хотел отпугнуть ее.
— Без нашего ведома, — сказал, — того не будет… Но рухнула Мекленбургская перед бывшей Курляндской — две герцогини, сестра перед сестрой — на колени.
— Я в ответе! — орала Дикая. — Пиши-и… Я первая подохну на штыках, пусть… А ты — пиши-и-и… Не бойся!
Брызнув чернилами, перо царапнуло по челобитью. «Учинить по сему», — написала Анна и сразу будто выросла:
— Вовлекли меня в дела бумажные, так расхлебывайте… Никто живым отсюда не выйдет, пока к согласию конечному не придем! Семен Андреевич, — велела Салтыкову, — ты распорядись. Чую, что здесь небезопасна я! Где капитан фон Альбрехт? Охраняйте мою особу строже от покушений. — И с улыбкой царица повернулась к верховным министрам:
— Прошу откушать со мною. Время восприять от стола по-божески… Уж не побрезгуйте!
Приглашение к монаршему столу — всегда милость. Но, попав за царский стол, не встанешь. Пока тебя не отпустят — сиди, гость милый. Это был арест верховников, наложенный на них императорской милостью.
Двери приперты. Штыки, пули, латы…
А за спиной Анны — звероподобный Людвиг фон Альбрехт.
* * *
Офицеры шпаг своих в ножны уже не вкладывали.
— Не бывать тому, — волновались, — чтобы Анне законы предписывали. Хотим ее самодержавной, по примеру предков…
И квохтали по углам статс-дамы, ревела Дикая:
— Довольно словоерничать! Пора кончать… Кого-то уже били на лестницах — тяжко, кроваво, до смерти.
— Долой верховных, а быть Сенату, как при Петре! В шляхетстве наскоро обминали последние споры:
— Как возблагодарить государыню за все ее милости к нам?
— Вернуть ей то, что похищено верховниками! Мурза Григорий Юсупов ослабел:
— Самодержавие? Опять куртизаны? Мне уже тяжко унижаться… Я стар! И не затем привел сюда войска…
Похаживал генерал князь Ванька Барятинский, порыгивал:
— Благодарить надо, это верно… Адрес писать бы нам! Князь Черкасский тянул за собой Кантемира.
— Во, во! — взывал. — У князя Антиоха о восприятии самодержавия челобитная еще загодя писана. А более ничего и не надобно!
Матюшкин руками махал:
— Так зачем пришли сюда? Или кондиции согласовать с проектами? — Или опять истукана монаршего себе на спину взваливать?
Его грохнули об стенку:
— Молчи, пока цел. В окно пустим — ногами кверху, а башкой вниз!
И мотало от толпы к толпе графа Матвеева:
— Рви все проекты! Ничего не нужно — только самовластье!
— Доколе болтать-то? — кричала Дикая. — Решайтесь же…
— Потерпи, матушка. Сейчас… пусть только выйдут! Головы ссечем палашами — и делу конец!
Кантемир тряхнул головой, рассыпая по плечам завитые букли, облачком вспылила над ним розовая парижская пудра:
— К чему лютость? В век просвещенный, век осьмнадцатый…
— Кончайте все сразу! — ревела Дикая герцогиня. — Хоть кровью, но — кончайте… Святость всегда кровью омыта!
Пихаясь локтями, из ревущей толпы выдрался Семен Салтыков, выбил ногой двери в обеденные палаты:
— Государыня! Уже порешили. Изволь выйти. Поднялась из-за стола Анна — встали и верховники.
— Вот и финита, — сказал Голицын, салфетку скомкав. Анна Иоанновна вышла в аудиенц-камору, ее оглушило криком:
— Будь самодержавной, матушка… будь в радость нам! И тогда она стала кланяться, а из-под локтя своего высматривала: где верховники? Идут за ней или уже скрылись?
— Поближе ко мне, милые, — говорила, — рядком да ладком… Ныне же, как вы и хотели, все уладим и порешим.
Блестели острые жала шпаг, воздетые перед нею:
— Скажи, государыня, одно слово, и головы злодеев, власть у тебя отнявших, к твоим ногам сейчас сложим!
Кантемир, изящно позируя, уже начал читать свое сочинение:
«…в знак нашего благодарства, просим всемилостивейше принять самодержство таково, каково ваши славные предки достохвальные имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета пункты у н и ч тожить!»
— Рви, матушка! — призывали. — Раздирай их…
Анна Иоанновна величаво обернулась к министрам.
— Что делать мне? — прищурилась. — Вы слышите?
— Раздери их, сестрица, — вопила Екатерина Иоанновна.
И тогда Анна, силу почуяв, начала актерствовать.
— Ума не приложу, — сказала, по бокам себя хлопнув, — каково быть мне? Народ просит рвать кондиции те. А оне мной уже апробованы… Нешто ж я смею переступить через слово свое высокое — слово государево?
От дверей — над головами шляхетства — уже плыли к ней листы кондиций. За окнами дворца плеснуло солнечно, и Голицын вперед шагнул, подхватил бумаги. «Ради чего жил, надеялся… Прощай!»
— Вот они, ваше величество, — и сам протянул их Анне.
Стало тихо-тихо… медленно сочилось за окнами солнце.
— Василий Лукич, — спросила Анна, — стало быть, ты обманул меня тогда на Митаве? Кондиции те твое мнение, а не народное?
Кто-то навзрыд рыдал — в углу, за печками, избитый…
— Рви! — снова взвизгнула Дикая герцогиня. Треснула бумага наискосок — и кондиций не стало.
— А буду я вашей матерью! — проорала Анна Иоанновна сипло. — Изолью на Русь и народ свои монарший милости… — Обернулась к гвардии. — Вам, заступники мои, спасибо царское. Вы мне словно тюрьму отворили: теперича я свободна — что хочу, то и делаю!
«А это что? Проект Татищева? Дурак…» — И локтем Анна Иоанновна спихнула все проекты наземь. Спросила:
— Где канцлер?.. Гаврила Иваныч, оповести всех министров иноземных, что я приняла с а м одер ж с т в о… Да графа Ягужинского из узилища тайного, яко слугу моего верного, выпустить немедля… Фельдмаршал! — повернулась она к Долгорукому. — Ты арестовал графа, теперь сам и верни ему шпагу.
