— Тому ли учил обычай предков? При примирении спорящих принято заключать браки между враждующими родами. Девушку отдают, как рабыню, как наложницу. А мы отдали Камшат с тем, чтобы Божей сделал ее своей дочерью. Разве мы бросили ее на мучение? Все дело в самом Божее. Если он способен понимать что-нибудь, почему он не принял мое дитя, как свое собственное? Ведь если он обращается с ней, как с чужой, значит, он и нарушает условие, остается в долгу перед нами. Пусть он ненавидит меня. Но разве дитя мое, вынутое мною из пеленок и отданное ему, в чем-нибудь виновато перед ним? Если он не сумел внушить своей семье даже этой простой вещи, значит, он в чашке воды утонул![85]
Слова Кунанбая уничтожали Божея.
Абай и сам вернулся от Божея, впервые за все это время неся в сердце глубокую обиду на него, не веря ему больше. «Если жена у него потеряла человеческий облик, почему же сам он не может внушить ей должного?..»— думал юноша. Еще на обратном пути он говорил об этом Габитхану.
Кунанбай тут же принял решение. На следующий день старый Жумабай повез салем Кунанбая в аул Божея. Айгыз тоже отправила к байбише Божея одну из пожилых соседок и поручила сказать: «Передай ей: она губит мое дитя. Разве стал бы поступать так человек с умом и совестью!»
Жумабай вернулся от Божея мрачным и рассказал о встрече.
У Божея сидели Байдалы и Тусип. Когда жена сообщила ему и об упреках Айгыз, Божей, посоветовавшись со своими друзьями и семьей, послал Кунанбаю суровый ответ: «Кунанбай жег мою честь на костре. Он думает, что рана зажила? Что перелом сросся? А подумал ли он о том, что терплю я? Или он считает, что может сгореть все дотла, лишь бы не пострадала ни одна его ветка? Что потерял Кунанбай? Высыпалось всего одно его зернышко! Пусть не спрашивает с меня, не докучает мне, пусть не выводит меня из терпения!»
Это было все, что он передал через Жумабая. В его словах звучала прежняя глубокая обида. Казалось, ненависть и месть снова вздыбили свой грозный хребет, снова кричали: мы еще пылаем!..
Ответ Божея убил последнюю надежду Абая. Все возмутилось в душе юноши.
Где же у них жалость — не у байбише и дочерей, глупых, невежественных, — а у самого Божея? Как мог он приговорить невинную малютку к медленной смерти? Какая жестокость — и никакого раскаяния!.. Значит, только с виду Божей был человеколюбивым, мягким, милосердным? Ведь таким он казался, когда терпел удары сам, а не обрушивал их на другого… Так чем же лучше он Кунанбая, которого сам обвиняет в жестокости?..
Кунанбай слушал ответ Божея, опустив глаза. Лицо его страшно побледнело, он часто дышал. Но и тут привычная замкнутость не изменила ему. Он только с горечью сказал Абаю:
— Моя дочь — для него не человек, а волчонок. Ненависть в нем утихнет только в могиле. Если б ему попался в руки любой из моих сыновей, он ослепил бы его, просто разорвал бы в клочья! Это по всему видно… Хорошо. Принимаю все. Подожду, прежде чем ударить.
Через несколько дней громом грянула страшная весть: Камшат умерла.
Она умерла утром, а после полудня ее уже похоронили. Мало того — о ее смерти не известили ни аул Кунанбая, ни даже родную ее мать Айгыз. В ауле Улжан узнали о смерти ребенка от приезжего чабана.
Все были возмущены, и больше всех Зере и Абай. Он не находил оправданий этой дикой, бессмысленной жестокости. Камшат — малютка. Раздоры и вражда должны были отступить там, где дело шло о самом основном в жизни — о человечности.
Божей и сам, видимо, понимал это: в день смерти ребенка он поручил жене известить Айгыз. Но Байдалы убедил его не делать этого, и Камшат похоронили, не позвав ее родных.
С тех пор как Кунанбай отнял у жигитеков летние постбища и отдал их бокенши, оба рода, жившие всегда в дружбе, вступили на путь постоянных взаимных подозрений и обид. Кочевья, выпасы, реки — все стало теперь служить поводом для раздора.
Байдалы и Тусип видели это. Их не покидала тревожная мысль, что посеянная Кунанбаем вражда приведет к полному разрыву с бокенши, и тогда Жигитек лишится последнего союзника в борьбе против иргизбаев. Ненависть к Кунанбаю и подсказала Байдалы совет — похоронить Камшат, не позвав ее родных.
Божей отлично понимал, какое оскорбление наносится этим Кунанбаю, но согласился, даже предвидя все грозные последствия этого. Он слишком ненавидел Кунанбая, чтобы упустить такой удобный случай для мести.
Кунанбай пришел в ярость, узнав, что Камшат похоронили, даже не известив никого из ее близких. Он без огласки вызвал к себе в Большой аул старейшин родов Иргизбай, Топай и Жуантаяк и, рассказав им о поступке Божея, предоставил дело на их усмотрение. К Божею был отправлен посыльный.
На этот раз к жигитекам поехал не Жумабай: Кунанбай послал туда Изгутты и Жакипа — своих братьев, названого и родного, деливших его удачи и горе.
Они заговорили с Божеем прямо без обиняков.
— Что ты сделал? — сказал Изгутты. — Что она тебе: раба, которую ты добыл в походе? Разве она не родное дитя Кунанбая? Хоть бы родную мать известил, дал бы ей своею рукой бросить горсть земли на могилу! Что за нелепая месть!
Божей ответил в присутствии Байдалы и Тусипа.
— Конечно, кому же раздувать пламя, как не Кунанбаю! Неужели мне оповещать народ и устраивать поминки по ребенку с ноготок? — грубо отрезал он. — Да если бы я даже сделал это, разве отвел бы он удар от моей головы? Если я виноват, пусть взыскивает с меня за кровь. Пусть попробует, если в силе!
Очевидно, споры о земле дошли до крайних пределов. — в словах Божея звучали и вызов и готовность идти на все.
Байдалы и Тусип решительно поддержали его и, едва Изгутты уехал, собрали родичей. Раздоры с бокенши были забыты, опасность объединила всех вокруг Жигитека.
И в тот самый вечер, когда Кунанбай благословил своих союзников на начало новой вражды, в ауле Божея Байсал, Каратай, Суюндик и другие тоже приняли твердое решение бороться и скрепили его клятвой перед Божеем.
Было начало лета. Многие аулы совсем недавно перевалили за Чингиз и только начинали ставить юрты. Теперь обе стороны заторопились с кочевкой, чтобы скорее добраться до летних пастбищ на реках Баканас и Байкошкар. Лето грозило быть бурным, люди готовились и к прямым столкновениям и к скрытой борьбе.
Многолюдные кочевья Тобыкты двигались быстро. Жигиты держали наготове свои соилы и шокпары, а коней, предназначенных для летней езды, ставили на ночную выстойку, сгоняя с них жир.
Пламя разгоралось все шире и шире. Томительная тревога перекинулись и на соседние аулы. Глухие слухи о захватах и грабежах носились в воздухе и заставляли спать чутко, настороженно ожидая появления врага.
В это беспокойное, напряженное время аул Зере после безостановочной кочевки дошел наконец до реки Баканас. Только вчера поставили юрты. Вокруг Зере собралось уже не десять, а около сорока аулов. С утра и до поздней ночи целые толпы вооруженных людей наполняли юрты Улжан и Айгыз.
Во время перекочевки Кунанбай не покидал Большого аула. По пути он устраивал сборы, рассылал приказы и распоряжения. По прибытии на Баканас он собрал вокруг себя всех посыльных, старшин, биев. Три-четыре десятка аулов, расположенных поблизости, стали средоточием необычных сборов. Это не был ни съезд, ни выборы, ни поминки, ни конские скачки, ни свадебное торжество. Собирались как будто безо всякого повода, но сборы не прекращались и стали под конец ежедневными.
Абай не знал тайных замыслов своего отца. Старики окружали Кунанбая, и сын почти его не видел. Абай проводил дни с матерями, тяжело переживавшими горе.
Жигитеки, бокенши и котибаки должны были перекочевать на свои жайляу, расположенные неподалеку от Баканаса. Но почему-то они не появлялись. Кунанбай послал разузнать. Оказалось, они задержались позади, у перевала. Обычно враждующие стороны стараются кочевать либо опережая, либо тесня одна другую. В начале кочевки к Баканасу было похоже, что жигитеки повторяли этот прием. Что же с ними случилось? Какие расчеты задержали их? В чем тут дело? Всех волновали эти вопросы, и никто не мог ответить ничего достоверного.
И вдруг неожиданно до Баканаса дошла весть, поразившая всех.
Трое приезжих из рода Бокенши рассказывали, что вот уже дней пять, как Божей заболел. Говорили, что за последние дни болезнь приняла тяжелый оборот. Почувствовал ли он приближение конца, или по другим причинам, но вчера вечером он собрал всех своих родичей и прощался с ними. Приезжие сами слышали об этом.
Аулы иргизбаев и их союзников, расположившиеся по Баканасу, долгое время жили в тревожном ожидании бурных событий и внезапных набегов. Теперь разговоры велись только о болезни Божея.
А на другой день дохнула холодом новая весть: Божей скончался. Он испустил последнее дыхание прошлой ночью.
Жумабай узнал об этом в пути. Когда он с этой новостью приехал к Улжан, в ауле все пили утренний чай. В юрте сидели Кунанбай, Зере и Улжан. Из детей здесь находились Абай, Оспан и Такежан. При вести о смерти Божея все точно онемели.
