Ознакомительная версия.
Солотчин ему, вздыхаючи:
– Эх, и я бы стариной тряхнул, шелом надел, да сам знаешь – мой князь Олег Иванович с татарами не враждует. Стыд и срам, стыд и срам…
Эге, сообразил Шельма, боярин-то не здешний, а Олега Рязанского. То-то одет богаче тарусского князя, и холопы сытомордые, на крепких конях. Рязанское княжество сильненькое и с Москвой на ножах. Им Дмитрий Московский хуже Мамая.
– Бог Олегу Ивановичу на то судья, – сказал Глеб, – и больше я ничего не скажу, потому что он твой господин.
– Это так, так, – поддакнул Солотчин.
А Яшка наконец исхитрился, вытолкнул изо рта проклятую тряпку. И сразу взялся за дело, благо теперь знал, чем взять тарусского голодранца.
– Эй, князь Глеб Ильич, сокол ясный! Знаю, как твоему горю помочь! Сделай милость, выслушай!
Тот удивился. Забыл про Шельму в расстройстве чувств.
– А, лазутчик.
– Не лазутчик я, прав твой мельник. Я купец. В Кафе жил, у крымской фрязи, железным товаром торговал. Но душой я русский и за Русь живота не пожалею! Одна она у нас, матушка!
С малоумными, которые доброй волей на погибель идут, только так и надо разговаривать – на ихнем языке.
– Зачем же ты наврал, что служишь московскому великому князю? – спросил Глеб, подъезжая.
– Чтобы меня к нему отвезли. Есть у меня для Дмитрия Ивановича кое-что поважней донесения. Знает ли твоя милость, что такое бомбаста?
– Нет, не знаю.
– А про пушки слыхал, что огнем грохочут?
– Слыхать слыхал, видеть не доводилось. Говорят, ими можно каменную стену пробить.
– Ими много чего можно. Бомбаста – самоновейшая немецкая пушка. Равной ей нету. Я потратил все свое достояние, купил четыре штуки. Хотел великому князю отвезти, по татарам стрелять. Вез степью. Но погнались за нами поганые, и бросил я повозку, а пушки зарыл в землю, чтоб татарам не достались. Слуг моих всех порубили, один я ушел. Лишь тем и спасся, что в татарское платье переоделся. Если не веришь, вели в правой суме посмотреть. Там моя одежда, в какой из Кафы выехал.
Князь поманил к себе Бойку, старшего дружинника. Велел показать, что в седельной сумке. Рассматривал чужеземное платье – спрашивал, какая вещь для чего. И сразу во всё поверил, вот какой простоумный.
Яшку развязали, а он еще только разворачивался.
– Пока до Коломенского лагеря доберемся, поздно будет. Придется за пушками в степь ехать, потом обратно. Не поспеют они к сражению. А мне, свет-князюшка, всё едино, кому свои бомбасты отдавать. Могу и тебе. Схрон не столь далече, в одном переходе на восток от Одоева. Отсюда верст двести будет?
– И полутораста не наберется. – Глаза у Глеба загорелись. – Эх, кабы я Дмитрию Ивановичу твои бон… бомбасты привез, он бы меня по-иному принял! Мне тебя, купец, Бог послал. Как твое имя?
– Яков Шельмин.
Князь прослезился, обнял – чуть кости не треснули в могучих его руках.
– Эй! Все сюда!
Когда вокруг сгрудились дружинники и ополченцы, Глеб крикнул:
– Глядите – вот добрый человек, за русскую землю радетель, моей чести спаситель!
И прочее разное, для Яшки лестное. Шельма стоял потупившись, рделся.
Объяснив, что в Коломну теперь ехать незачем, князь велел становиться на опушке лагерем, ибо все равно уже темно, а завтра на рассвете поворачивать к Липовскому лесу и оттуда на Пронский шлях.
На ночлеге случилось у Шельмы два разговора.
Сначала подошел Сыч, тихо сказал:
– Князь наш молод, доверчив, а я пес старый, меня ты не обдуришь. Купчина ты или кто, знай: глаз с тебя не спущу. Я утку на охоте влет первой стрелой сшибаю. И по тебе не промахнусь.
Яшка только вздохнул, кротко возвел очи к звездному небу.
А совсем поздно, когда уже все спали, была еще одна беседа, совсем шепотом. Поинтереснее первой.
Рядом пристроился боярин. Он давеча шумнее всех князь-Глебовой удаче радовался и объявил, что ради такого великого дела тоже за пушками поедет.
– Вижу, Яша, ты человек ушлый, – прошелестел Солотчин. – Не наврал про пушки-то?
Шельма побожился, сотворил крестное знамение – такой зарок не нарушит ни один русский человек, в ком жив Божий страх.
– Ну а коли так, слушай меня умом. Ты ж человек торговый, верно? Русь Русью, а прибыль прибылью, так?
Спорить с этим Яшка не стал. Любопытно было, что дальше.
– Тарусский князь гол, ничего ты от него за свои пушки не получишь. А мой господин, Олег Иванович Рязанский, за такой товар хорошую цену дал бы. Ему для обороны стольного града бомбасты твои ох как пригодятся.
Шельма стал слушать еще внимательней. Старый лис говорил дело. Так-то Яшка в степь возвращаться не собирался. Думал при первом удобном случае деру дать – верно его Сыч чертов исчислил. Однако кто же от своей выгоды бегает?
– Далеко ль нынче Мамай? Что сказывают? – спросил он, подумав.
– Собирает тумены у реки Самары.
Значит, бомбасты вырыть еще не успел, прикидывал Шельма. Если поспешить – опередим татар, точно.
– А как мы пушки у князь-Глеба из-под носу уведем? Они тяжелые. Каждую поднять – сам-четверт нужен.
На это у Солотчина был ответ:
– Я прямо сейчас холопа к себе в вотчину отправлю, он нас после верхом нагонит. И в месте, какое укажешь, будет нас ждать крепкая повозка. Ты только скажи, куда ее слать. Я те края хорошо знаю, сколько раз на соколиную охоту ездил.
– А много ль твой князь мне заплатит?
– По мешку серебра за пушку. Вот по такому, – показал боярин себе по колено.
Цена была щедрая, и Яшка решился:
– Курган с каменной бабой знаешь? Кособрюхая такая, одна персь отвалилась. От нее вот так три балки. Пусть повозка ждет в самой правой.
– Знаю я это место, – кивнул боярин. – Хорошее. Легко спрятаться. Так что, купец, по рукам?
Плюнули каждый себе в ладонь, скрепили уговор по старинному торговому обычаю.
Четыре мешка серебра? Поди знай, где потеряешь, а где найдешь.
Жизнь – она кучерявая.
* * *
Теперь Шельма ехал конный, рядом с князем, почти за главного. Уж точно поважней рязанского боярина, который скромно держался сзади.
Шлях давно кончился. Правили путь днем по солнцу, ночью по звездам. Длинных привалов Яшка не позволял. Боялся опоздать. Два, много три часа передохнут – и дальше, дальше.
Глебу Ильичу тоже не терпелось, он Яшкиному напору только радовался. Хороший был князь, ясный, только очень уж надоел своими разговорами. Их у тарусского горе-властителя было всего два: про драгоценную невестушку Степанию Карповну и про родную Русь-матушку. Ради первой Глеб Ильич желал во что бы то ни стало жить, ради второй выражал полную готовность погибнуть. Одно слово: дурак. Хоть и удалец, конечно. Но удальцы они все дураки, это непременно так.
Совсем уж важной особой Яшке мешал себя чувствовать Сыч. Чертов мельник вечно держался неподалеку, днем и ночью, неотступно. Чуть Шельма на него глянет – со значением поглаживал древко лука.
Когда на исходе третьих суток дошли до приметного кургана и сразу, без передышки, стали рыть землю в овраге под расколотым камнем, Сыч прямо прилип. Ждал, что сейчас Яшка наутек кинется.
Но заблестели облепленные жирным черноземом железные трубы: первая, вторая, третья, четвертая; за ними показались деревянные бочата с огненным прахом, и дрогнул даже суровый Сыч.
Тронул за плечо, поклонился.
– Прости, купец, что плохо про тебя думал. Виноват я перед тобой.
И отвязался, наконец, слава Тебе, Господи. А то вся затея сорвалась бы.
С Солотчиным ведь уговорились как? Когда после долгого безночлежного похода все с радости и устатка завалятся спать, боярин предложит, чтобы стан караулили его слуги, – им-де на войну не идти. Ночью четверо рязанцев, здоровенные быки, на руках перетащат бомбасты в соседнюю балку, где уже должна ждать повозка. С нею уедет и Шельма, а слуги вернутся в лагерь.
Утром тарусцы проснутся – ни пушек, ни Яшки. Часовые побожатся, что не сомкнули глаз. Куда подевался купец со своими бомбастами, один сатана ведает.
– Видал, как я с князем шептался? – говорил Солотчин. – Это я ему толковал, не раз и не два, что ты не иначе как колдун, потому что глаз у тебя острый и желтый. Глеб от меня отмахивался. Но когда увидит такое чудо – поверит. Он ведь прост.
Уже зная тарусского князя, Яшка был согласен: этот поверит.
Помешать делу мог только Сыч. Но вот и с ним уладилось.
Когда князь отликовал, отрадовался, трижды облобызал каждую бомбасту и велел бережно уложить их в телеги, Солотчин, ловкий старичок, устроил всё по-задуманному.
Тарусские улеглись и скоро все уснули, а рязанские силачи перетащили пушки, одну за другой, в недальний овраг. И там, в самом деле, ждала расчудесная повозка. При ней двое холопов, трое широкогрудых коней. Крепкие колеса с железными ободьями жирно смазаны, чтоб не скрипели; у коней, чтоб не заржали, морды обмотаны тряпками.
Ознакомительная версия.
