В нём вся наша надежда и вся наша опора.
Писистрат сделал вид, что не слышал этих слов, но сердце его забилось сильнее, и он быстро прошёл мимо костра, направляясь к реке.
— Да, мужи аттические, друг и опора я вам, — подумал он, — но будете ли вы моими союзниками? А с такими людьми не страшно ничего. Если бы удалось собрать внушительный отряд таких преданных товарищей, как этот Кимон, то дело бы выгорело. Но как приступить к этому? Закон Солона карает всякую попытку к ниспровержению существующего строя атимией, лишением чести прав гражданства и пожизненным изгнанием. Партия Ликурга, вождя и представителя самолюбивых и эгоистичных педиэев, слишком сильна, чтобы можно было предпринять что-либо. Алкмеонид Мегакл имеет за собой толпы преданных паралиев, готовых мириться со всем, лишь бы не пострадало их чисто имущественные интересы. Что делать? Где выход? Между тем положение не может оставаться прежним: с виду сильная и могущественная Аттика раздирается внутренними смутами и раздорами, ежечасно грозившими перейти в кровопролитную междоусобную борьбу. История с перемирием из-за злосчастного Саламина переча лишний раз доказала бессилие народного правления, а передача спора на решение третейского суда спартанцев окончательно дискредитирует Афины.
Писистрат в раздумье остановился на крутом берегу реки. Тихое журчанье быстро текущей воды и плеск волн о прибрежные камни раздавались теперь, в безмолвии ночи, особенно явственно. Где-то прокричала сова, внизу в воде плеснула проснувшаяся рыба. Луна тихо выплыла из-за горных гребней и в один миг залила своим мягким матовым светом все окрестности. Кусты на берегу у самой воды казались такими же серебряными как маленькие речные волны. Долго любовался Писистрат красивой картиной, расстилавшейся у его ног. Внезапно новая блеснула в уме афинянина и, гордо выпрямившись во весь свой гигантский рост, он громко воскликнул:
— Будь, что будет! Смелому помогают боги. Ведь и река катит свои воды не назад, а вперёд и собственными усилиями пробивает себе путь по каменистому ложу к морю, к простору и свободе.
— Так и ты, сын Гиппократа, лишь бурным порывом и быстрым натиском проложишь себе дорогу к власти и славе, а государству и согражданам к миру и благоденствию, — раздался внезапно за Писистратом твёрдый и властный голос, от звука которого военачальник вздрогнул. В то же мгновение из-за высокого камня на речном берегу вышел Кимон, сын Мильтиада. Когда Писистрат прошёл мимо костра, где сидели за беседой он и его товарищи, он тихо последовал за военачальником, который не слышал шагов шедшего за ним по мягкой траве воина, так как был погружён в свои думы.
Остолбенев в первую минуту от изумления, а затем сразу узнав говорившего, Писистрат жестом подозвал его к себе и строго спросил:
— А давно ли аттические гоплиты стали следить за своими военачальниками? Подобает ли это афинянину, вдобавок гордому горцу-диакрию?
— Прости меня, господин, если я помешал тебе, и позволь вымолвить слово: конечно, шпионить мне на старости лет не пристало, но я и не повинен в этом. Знай, господин, что мы, диакрии, поневоле все давно следим за тобой, ибо ты сам своим поведением и положением навёл нас на это. Ведь ты также диакрий, притом первый среди нас по богатству, знатности и, главным образом, огромному влиянию на людей. Диво ли, если мы привыкли смотреть на тебя, как на нашего естественного, самими богами нам данного вождя и представителя! Однако ты хмуришь чело? Ты гневаешься на меня за мою смелость?
— Нисколько! Продолжай! — сухо и властно проговорил Писистрат.
— Господин, — радостно произнёс Кимон и опустился перед Писистратом на колени, — если ты выслушаешь меня, то услышишь мнение всех диакриев, душой и телом преданных тебе и готовых идти за тобой, куда ты поведёшь их.
— Встань и говори! — глухо сказал Писистрат, и голос его дрогнул от нескрываемого волнения. — Если ты говоришь правду, то я награжу тебя так, как ни один царь не награждал своего преданнейшего слугу, если же лжёшь, то, клянусь тенью отца моего, ты не уйдёшь живым с этого места, и я заколю тебя как предателя, как изменника тут же вот этим мечом.
— Вложи меч свой в ножны, божественный сын Гиппократа, и внемли человеку, голова которого уже посыпана снегом старости. Не страшна мне смерть, мне, бывалому воину, десятки раз стоявшему с ней лицом к лицу. То, что я поведаю тебе, святая правда и в том я клянусь всеми небожителями и гневом всесильных эриний. Так слушай же: положение диакриев, отважных аттических горцев, тебе ведомо столь же хорошо, как и мне и всем нам. Ты знаешь, что мы, диакрии, в сущности мало выиграли от законов Солона: его сисахфия коснулась лишь немногих из нас, ибо мы издавна старались держаться подальше от евпатридов и их денег. Мы им ничего не закладывали, так как закладывать было нечего, а они нас не ссужали деньгами, потому что с бедняка взять нечего. Наши горцы поэтому всегда оставались свободными людьми и ни от кого не зависели. Когда же Солон разделил всех жителей Аттики по классам сообразно их имуществу и каждому классу предоставил ряд прав, богатым — больше, бедным — меньше, то мы опять остались ни с чем. С тех пор большинство диакриев по бедности оказалось в последнем классе почти бесправных фетов, и ряды наши пополнились беглыми подёнщиками и батраками из Афин и с равнины. Однако мы более не хотим быть игрушкой в руках людей, которых мы отнюдь не хуже по происхождению, но которые властвуют над нами и помыкают нами, как стадом бессловесных баранов.
— Ты забываешь, Кимон, что и бедному фету-диакрию закон предоставляет такое же право голоса в народном собрании, как богачу-евпатриду и любому пентакосиомедимну, — прервал говорившего Писистрат, и лукавая улыбка заиграла на губах его. Кимон нетерпеливым движением плеч скинул на землю гиматий и в сердцах воскликнул:
— Можно подумать, что ты смеёшься над нами, благородный сын Гиппократа. Ведь ты не хуже меня знаешь, что народное собрание сейчас, при таких архонтах, которые нами правят, при таком ареопаге, состоящем из тех же дряхлых евпатридов
