С противоположной стороны показался Шамиль. По правую руку имама ехал один из храбрейших его наибов, Сурхай, погибший геройской смертью два года спустя, а именно 4 июля 1839 года, при обороне башни своего имени, защищавшей доступ в Ахульго.
За Шамилем стройной массой подвигался отряд в 200 всадников отборнейших мюридов. Зеленое священное знамя величественно колыхалось над их голо вами в черных папахах с обмотанной кисеею тульей. Отделанное в серебро оружие ярко сверкало на солнце, горячо выступали сытые, выхоленные кони.
Не доезжая несколько шагов до генерала, Шамиль сделал знак рукою, и вся дружина остановилась как вкопанная.
Имам один выехал вперед, он был без оружия в знак миролюбия своих намерений. Генерал Клуге нау приблизился к нему, остановив свою свиту тотчас же, как Шамиль — своих мюридов.
Слезши с лошадей, оба, Клугенау и Шамиль, уселись на небольшом возвышении, с которого открывался дивный величественный вид на заросшие лесом горы, глубокие ущелья и залитую лучами солнца долину, расстилавшуюся у их ног.
В стороне живописной группой расположились мюриды. Слезши с коней, но не выпуская их из рук, горцы, разбившись на небольшие кучки, расселись на граве лицом к своему владыке, жадно ловя взглядом каждое его движение. Левые руки держали поводья, правые покоились на рукоятках кинжалов, готовые ежеминутно выхватить их.
Несколько ниже, за родником, спешилась свита генерала, в свою очередь исподлобья зорко следившая за мюридами.
К Шамилю присоединились еще два его наиба, в том числе Сурхай. Со стороны генерала был один только полковник Евдокимов. Начались переговоры.
Выслушав предложение генерала ехать в Тифлис представиться Государю и лично засвидетельство вать ему свои чувства верности, Шамиль изъявил свое полное желание предпринять эту поездку, но не иначе как только с согласия своих главных сподвижников: Ташав-Хаджи, Кибит-Магомы и кади Абдурахмана.
Беседа продолжалась более часа. Убедившись, что дальнейшее словопрение не ведет ни к каким результатам, генерал Клугенау поднялся, чтобы возвратиться назад, и вот тут-то и произошло событие, чуть было не окончившееся катастрофой.
В ту минуту, когда Шамиль в ответ на поданную ему генералом руку протянул свою, стоявший подле него наиб Сурхай, ярый фанатик, всеми силами души своей ненавидящий русских, схватил имама за рукав и отдернул в сторону.
— Имаму правоверных, — закричал он, сверкая глазами, — не подобает осквернять себя пожатием руки гяура!
Клугенау, отличавшийся горячностью, вспыхнул, как порох. Он был безоружен, но в его руках находился тяжелый костыль, с которым он, будучи ранен в ногу и страдая от этого, никогда не расставался.
Миг — и костыль генерала уже взвился над головой дерзкого чеченца, в ответ на что рассвирепевший Сурхай, в свою очередь, с проклятиями обнажил кинжал.
Крик бешенства и угрозы потряс ряды мюридов, грозно засверкали на солнце клинки выхваченных из ножен шашек, защелкали торопливо взводимые курки.
Казаки генерала, несмотря на свою малочисленность, смело бросились вперед, чтобы своею грудью защищать начальника и погибнуть вместе с ним.
Еще одно мгновение, и началась бы резня.
К счастью, Шамиль, которого никакие неожиданности не могли заставить растеряться, одной рукой успел задержать уже падавший на голову Сурхая костыль Клугенау, а другой — схватить своего наиба за кисть руки. Одновременно с этим он обернул к мюридам искаженное гневом лицо и, сверкая глазами, громко рыкнул на них, после чего они все разом присмирели.
Евдокимов, в свою очередь, поспешил к забывшему все на свете в своей горячности генералу и принялся умолять его успокоиться, но храбрый генерал, не признавая никакой опасности, продолжал осыпать Сурхая градом отборнейших русских и чеченских ругательств. Насилу Шамилю и Евдокимову удалось разнять разгоряченных противников.
В этом случае Шамиль выказал большое самообладание и, пожалуй, великодушие. Если бы не его энергичное вмешательство, ни один человек из русских не вернулся бы назад живым…
Неудачные при личном свидании переговоры велись еще несколько дней и довершились, наконец, 24 сентября письмом Шамиля на имя генерала следующего оригинального содержания:
"От бедного писателя сего письма, представляющего все дела свои на волю Божию, Шамуила, г. Генералу Клюки. Докладываю вам, что, наконец, я решился не ехать в Тифлис если даже и изрежите меня на куски, потому что я многократно видел от вас измены, всем извесные".
Уже тон этого письма доказывал, насколько Шамиль был далек от мысли добросовестно исполнить данную им всего лишь 5 июля Фези присягу, но тем не менее русские продолжали верить ему и надеялись на его обещания не возобновлять неприязненных действий.
Впрочем, Шамиль действительно притих на время, и конец 1837 года прошел сравнительно спокойно; по крайней мере, со стороны Шамиля не было открытых нападений, что, впрочем, не мешало ему из-под руки сеять, по своему обыкновению, среди горских племен разные невыгодные для русской власти слухи и волновать их, обещая скорую и полную победу над гяурами.
XVIII
Прискакав в Чиркат, Наджав-бек хотел было ехать далее, но, взглянув на Спиридова, он должен был признать всю невозможность везти его дальше, не рискуя уморить. Опасаясь этого, Наджав-бек решил ночевать и даже, в крайнем случае, остаться еще один день, чтобы дать Петру Андреевичу отдохнуть и немного собраться с силами. Старый бек принадлежал к тем весьма немногочисленным горцам, которые, будучи верными мусульманами, не питали особенной непримиримой ненависти к русским; кроме того, он обладал очень добрым сердцем и по природе своей был крайне миролюбив. Сам лично он весьма охотно бы покорился русским, но близкое родство с Шамилем исключало для него всякую возможность подобного исхода; но и воевать он тоже устал и после падения Ашильты решил уехать в свой аул, затерянный среди неприступных гор. Туда же он надумал пере везти и Спиридова. Он это делал в тех соображениях, что подле себя он мог лучше сберечь пленника, выкуп которого сулил тем выгоды Шамилю; кроме того, у Наджав-бека младший сын находился в плену у русских, и старик не терял надежды выручить его ценой освобождения Спиридова.
Убедись, насколько содержание в туснак-хане гибельно повлияло на здоровье Петра Андреевича, Наджав-бек отчасти по доброте душевной, а отчасти и из расчета решил позаботиться о нем.
Прежде всего, он разрешил Спиридову вымыться, после чего приказал своим нукерам обрить пленнику голову по-чеченски и остричь совсем коротко бороду. Затем из собственных вещей подарил ему рубаху, ста рый шелковый бешмет, черкеску, папаху, шальвары и чувяки. После девяти месяцев, в течение которых Спиридов ходил полунагой, обросший и нечистый, как какой-нибудь допотопный дикарь, он ощутил невыразимое блаженство, почувствовав себя вымытым и одетым. Признательность его Наджав-беку не имела границ, и он несколько раз горячо принимался благодарить его, в ответ на что старик весело улыбался, щелкал языком и беспрестанно повторял: "Якши, як-ши, ладна".
Вечером Наджав-бек позвал Спиридова ужинать. После скверной пищи, какою он довольствовался в Ашильте, Петру Андреевичу показалась еда, предложенная Наджав-беком, верхом кулинарного искусства. Никогда и раньше, и позже с таким аппетитом не ел он полусырой дымящийся шашлык и мутный суп из конины, как в тот вечер; он просто захлебывался от наслаждения, чем в конце концов привел добродушного Наджав-бека в умиление. Старик ласково потрепал его по плечу и произнес ломаным, едва понятным языком:
— Урус султан якши молодца. Урус давай адат не бежал, урус хорошо будет. Моя твоя друг, но только не надо бежал. От моя бежал, другой мусульманин бирал, хуже будет, у моя оставайся, лучше будет, письмо генералу писал, деньга получал, моя от себя пускал. Айда домой ступай, яхши, а сам пошел, не яхши. Поймал, вязать буду, арканом сажал, или в яму — фа, фа, не яхши.
